Тартуско-московская школа - направление в отечественной семиотике, лингвистике, литературоведении, культурологии. Тартуско-московская школа возникла в начале 1960-х гг. в процессе объединения двух исследовательских групп - преподавателей и студентов кафедры русской литературы университета города Тарту (Эстония) (Б. Ф. Егоров, Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц, А. И. Чернов и др.) и группы московских лингвистов и филологов (Б. А. Успенский, В. Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, Ю. К. Лекомцев и др.). Основой для объединения был интерес ученых к проблематике строения и функционирования знаковых систем в художественном тексте и человеческом сообществе. Результатом деятельности школы, вдохновителем которой был Ю. М. Лотман, стала организация регулярных конференций (летних школ) и издание сборников научных трудов по проблемам знаковых («вторичных моделирующих» - внутренний термин Тартуско-московской школы) систем, первичная моделирующая система, как известно, - язык, так как он как материал литературы структурирован, семантически обусловлен.
Б. А. Успенский в работе «К проблеме генезиса Тартуско-московской семиотической школы» (1981) пишет: «Тартуско-московская школа объединяет представителей двух городов - Москвы и Тарту. Это не просто личное объединение, как, например, в случае львовско-варшавской школы. Это объединение двух культурных традиций, двух направлений филологической мысли. Мы, москвичи, как правило, лингвисты, и пришли к семиотике от лингвистики. В дальнейшем некоторые из нас более или менее специально занялись литературой, но лингвистическая платформа, лингвистические интересы всегда оставались на первом месте. Мы смотрели на мир глазами лингвиста. Ю. М. Лотман и 3. Г. Минц - литературоведы, которые пришли к тем же проблемам, так сказать, с другой стороны. Если москвичи - лингвисты, в какой-то мере занявшиеся литературоведением, то представители тартуской группы - литературоведы, в какой-то мере занявшиеся лингвистикой. Это различие в культурной платформе на первых порах очень чувствовалось, но оно оказалось и очень плодотворным - обе стороны взаимно обогащали, заражали друг друга своими интересами. Так, в частности, встреча с литературоведением определила интерес москвичей-лингвистов к тексту и к культурному контексту, то есть к условиям функционирования текста. Между тем встреча с лингвистами определила интерес литературоведов к языку как к генератору текстов, механизму их порождения.
Само различие эго - совсем не случайно и основано на достаточно старых и устойчивых традициях. Для того, чтобы понять это различие, надо иметь в виду, что Ю. М. Лотман и 3. Г. Минц - по происхождению и культурному воспитанию ленинградцы: они принадлежат ленинградской культурной традиции. Различная ориентация петербургской и московской научных школ имеет давнюю традицию: Фортунатов в Москве - Веселовский в Петербурге. Дурново, Трубецкой, Якобсон, Шахматов связаны с Москвой и московской научной традицией. Одновременно традиционен был низкий уровень московского литературоведения, выразителями которого были Стороженко и Алексей Веселовский. Андрей Белый вспоминал: “Характерно, что на протяжении 20 лет весьма часто посещая сторожен- ковские воскресники, прислушиваясь к разговорам «великих», я ни разу не слыхал упоминаний о бытии Потебни, Александра Веселовского, трудов Кирпичникова”» (7, с. 265-266).
Ю. М. Лотман в «Зимних заметках о летних школах» (1990) отмечал, что принципы Летней школы были не равны принципам конференции или симпозиума. Ученые собирались и определенный период жили вместе. Летняя школа - цепь разговоров, их центры - залы заседаний, где задавались темы, определялись точки зрения и лагери, а обсуждения продолжались в разных местах и формах. Главное - непосредственность в работе: участники школ не считали себя носителями законченных знаний, а понятие школы предполагало открытость и постоянное взаимное обогащение (2, с. 295).
Методически Тартуско-московская школа опиралась на традиции отечественной структурной лингвистики и филологии (II. Г. Богатырев, В. М. Жирмунский, В. Я. Пропп), а также на современные зарубежные работы по структурно-семиотическому анализу (применение математического моделирования, статистических методов, элементов теории информации). Взяв за основу предложенный еще Ф. де Соссюром тезис о структурном единстве всех языков, представители Тартуско-московской школы на уровне прикладных исследований попытались выявить структурные элементы и принципы их применения в локальных знаковых системах и группах текстов. Текст стал центральным объектом анализа и понимался как последовательность знаков, определенная нормами языка, анализировался с позиций семиотики.
П. Тороп в статье «Тартуская школа как школа» (1992) писал: «На этом фоне любопытны полярности в рецепции тартуской школы. Официозная критика видела недостатки, и не только в антиисторизме, формализме и т.п., но и во влиянии Запада: французского структурализма или гуссер- лианства, неокантианства и семантической философии. Более профессиональная критика, наоборот, указывала на полную противоположность французского структурализма и тартуской школы, утверждая, что в Тарту занимаются не философскими спекуляциями, а эмпирическими исследованиями.
Не пытаясь подробнее вникать в особенности рецепции тартуской школы, мы хотели бы еще раз подчеркнуть, что для самосознания участников тартуской школы важнее своего места в современных научных направлениях было ощущение взаимосвязи с предшественниками, ощущение прерванности линий естественного развития отечественной науки и желание восстановить единство времен. Так что, с точки зрения преемственности, ее действительно можно назвать тартуско-московской или тартуско- ленинградско-московской школой» (5, с. 6). Здесь имеется в виду связь с традициями русской филологии, и в частности ОПОЯ За и Московского лингвистического кружка.
Б. Л. Успенский в статье «К проблеме генезиса Тартуско-московской семиотической школы» отмечал: «Традиционное различие филологических школ явно обозначилось в начале XX века. В Москве образовался Московский лингвистический кружок (его преемником в дальнейшем становится Пражский лингвистический кружок, сыгравший столь значительную роль в развитии современной лингвистики), в Петрограде-Ленин- граде функционирует ОПОЯЗ. Опять-таки члены Московского лингвистического кружка (как в дальнейшем и члены Пражского лингвистического кружка) могут заниматься и литературой, но делают это как лингвисты, с лингвистических позиций. Вместе с тем члены ОПОЯЗа могли заниматься языком, но поэтическим языком, с литературоведческих позиций. Различие, как видим, примерно то же, что и у представителей тартуской и московской группировки. <...> ...в Ленинграде при относительно слабой лингвистике было блестящее литературоведение. Эйхенбаум, Жирмунский, Томашевский, Пумпянский, Бахтин, Фрейденберг, Пропп, Тынянов, Гуковский - вот только некоторые имена, но за каждым, в сущности, стоит целое направление теоретической мысли. Этот расцвет литературоведения продолжался до начала 1950-х годов. Блокада, а затем некоторые последующие события нанесли ленинградскому литературоведению если не невосполнимый, то пока еще не восполненный ущерб.
Между тем московские представители Тартуско-московской школы столь же непосредственно связаны с традицией Московского лингвистического кружка. Одновременно историческое положение филологической науки в Тартуском университете делало его естественным местом “научных контактов” обеих школ. Москвич профессор А. С. Кайсаров и петербуржец проф. П. А. Висковатов как бы символизируют “срединное положение” создававшейся здесь традиции, а работа в Тарту Бодуэна де Куртенэ может рассматриваться как историческое предвестие тартуской семиотики.
Необходимо подчеркнуть в этой связи, что речь идет не только об истоках той или иной культурной традиции, но о непосредственной преемственности. Так, Ю. М. Лотман учился у Гуковского, Жирмунского, Проппа. Вместе с тем, мы непосредственно общались с Р. О. Якобсоном, П. Г. Богатыревым, М. М. Бахтиным. П. Г. Богатырев до самой своей смерти был непременным участником наших конференций и занятий. Р. О. Якобсон принимал участие в одной из тартуских летних школ (в 1966 году - мы справляли его 70-летие) и пристально следил за нашими занятиями. М. М. Бахтин не мог принимать участия в наших встречах (у него не было ноги, и он был практически немобилен), но живо интересовался нашими работами. Все они оказали на нас большое влияние и служили как бы связующим звеном между нами и нашими предшественниками. Итак,
Тартуско-московская семиотическая школа объединяет две традиции - московскую лингвистическую и ленинградскую литературоведческую, которые взаимно обогащают друг друга (выделено нами. - Авт.). Этот симбиоз традиций оказался чрезвычайно плодотворным для каждой стороны. Если правомерно вообще говорить о некотором успехе данного направления, то он в значительной мере обусловлен этим сочетанием» (7, с. 266-268).
В Тартуском университете на кафедре русской литературы к этому времени сложился активный научный коллектив (создателем его был Б. Ф. Егоров, участниками - К). М. Лотман, 3. Г. Минц, И. А. Чернов и группа студенческой молодежи), интересовавшийся методами анализа поэтического текста, а также исследованием идеологических моделей культуры. В 1960/61 учебном году Ю. М. Лотман начал читать курс лекций по структурной поэтике. Чтение курса продолжилось в последующие годы, и в 1962 г. в печать была сдана книга «Лекции по структуральной поэтике», которая вышла в 1964 г. и стала первым выпуском «Трудов по знаковым системам».
«Лекции по структуральной поэтике» (1964) Ю. М. Лотмана стали основой для формирования исследования различных семиотических систем, то есть языков искусств. Он показал, что стремление перейти от наблюдения отдельных феноменов и их описания к анализу систем, утвердившееся в «точных» науках, все более проникает в естественные и гуманитарные. Структуральный подход используется не только в процессе анализа языка, но и различных типов текста. Особенность структурного изучения текста состоит в том, что оно подразумевает не рассмотрение отдельных элементов в их изолированности или механической соединенности, а определение соотношения элементов между собой и отношения их к структурному целому. Оно неотделимо от изучения функциональной природы системы и ее частей. При этом изучаются функции и отношения элементов, а структура рассматривается как некоторая материальная данность.
На более высоком уровне абстрагирования изучается природа отношений между элементами в абстракции от их материальной реализации, а сама структура предстает в качестве определенной системы отношений: «Изучение стиха как структуры подразумевает создание единой методологии для рассмотрения всех сторон поэтического произведения в их единстве. На смену искусственно противопоставляемым (или разделяемым) “идейному анализу” и “анализу формы” должно прийти исследование художественной природы литературного творчества, исходящее из органической связи всех сторон изучаемого явления» (3, с. 24).
Литература и искусство рассматривались как знаковые системы, то есть семиотически. Говоря о знаке в искусстве, Ю. М. Лотман подчеркивал, что обозначаемое (содержание) передается всей моделирующей структурой произведения, то есть текст становится знаком, а составляющие текст единицы - слова, которые в языке выступают как самостоятельные знаки, - в поэзии (в литературе вообще) становятся элементами знака. Это справедливо не только применительно к литературе, но весьма отчетливо выступает при сравнении идеографического письма и живописи. Иерархия уровней языка предстает в поэзии в значительно усложненном виде. Слово в языке может выступать в поэзии как элемент знака, может быть и самостоятельным знаком, звук часто выступает в качестве самостоятельного смыслоносителя, равного слову. В отличие от знаковых систем языкового типа раздельное изучение плана содержания и плана выражения в искусстве невозможно.
По мнению Ю. М. Лотмана, эстетическое восприятие прозы оказалось возможным лишь на фоне поэтической культуры. Проза - явление более позднее, чем поэзия, возникшее в эпоху более зрелого эстетического сознания. Именно потому, что проза эстетически вторична по отношению к поэзии и воспринимается на ее фоне, писатель может смело сближать стиль прозаического повествования с разговорной речью, не боясь, что читатель утратит чувство того, что имеет дело не с действительностью, а с ее воссозданием. Таким образом, несмотря на кажущуюся простоту и близость к обычной речи, проза эстетически сложнее поэзии, ее простота вторична.
Следующим этапом является вытеснение поэзии прозой. Она стремится стать синонимом понятия литературы и проектируется на два фона: поэзию предшествующего периода - по принципу контраста - и «обычную» нехудожественную речь в качестве предела, к которому стремится (не сливаясь с ней) структура литературного произведения. В дальнейшем поэзия и проза выступают как две самостоятельные, но коррелирующие художественные системы. «Рассматривая природу семиотических структур, - пишет Ю. М. Лотман, - можно сделать одно наблюдение: сложность структуры находится в прямо пропорциональной зависимости от сложности передаваемой информации. Усложнение характера информации неизбежно приводит и к усложнению используемой для ее передачи семиотической системы. <...> Поэтическая речь представляет собой структуру большой сложности. Она значительно усложнена по отношению к естественному языку. И если бы объем информации, содержащийся в поэтической (стихотворной или прозаической - в данном случае не имеет значения) и обычной речи, был одинаковым, художественная речь потеряла бы право на существование и, бесспорно, отмерла бы. Но дело обстоит иначе: усложненная художественная структура, создаваемая из материала языка, позволяет передавать такой объем информации, который совершенно недоступен для передачи средствами элементарной собственно языковой структуры. Из этого вытекает, что данная информация (содержание) не может ни существовать, ни быть передана вне данной структуры» (3, с. 85).
Стихотворение - сложно построенный смысл: входя в состав единой целостной структуры, значащие элементы языка (в первую очередь семантические) оказываются связанными сложной системой соотношений, со- и противопоставлений, невозможных в обычной языковой конструкции. Это придает и каждому элементу в отдельности, и всей конструкции в целом совершенно особую семантическую нагрузку. Слова, предложения и высказывания, которые в грамматической структуре находятся в разных, лишенных черт сходства и, следовательно, несопоставимых позициях, в художественной структуре оказываются сопоставимыми и противопоставимыми в позициях тождества и антитезы, и это раскрывает в них неожиданное, вне стиха невозможное, новую семантику. Семантическую нагрузку получают элементы, не имеющие ее в обычной языковой структуре.
Основой построения текста Ю. М. Лотман считал рекуррентные, или возвращающиеся, отношения: «Художественная конструкция строится как протяженная в пространстве - она требует постоянного возврата к, казалось бы, уже выполнившему информационную роль тексту, сопоставления его с дальнейшем текстом. При этом в процессе подобного сопоставления и старый текст раскрывается по-новому, выявляя скрытое прежде семантическое содержание. Универсальным структурным принципом поэтического произведения является принцип возвращения. Он придает языку, построенному как художественный текст, не свойственную ему обычно пространственную протяженность и составляет основу собственно художественной структуры» (3, с. 89). Рекурренцию поддерживает ритмичность стиха - «цикличное повторение разных элементов в одинаковых позициях с тем, чтобы приравнять неравное и раскрыть сходство в различном, или повторение одинакового с тем, чтобы раскрыть мнимый характер этой одинаковости, установить отличие в сходном. Ритм в стихе является смыслоразличающим элементом» (3, с. 92).
Рифма, по Ю. М. Лотману, - тоже повтор, она возвращает читателя к предшествующему тексту. «Причем надо подчеркнуть, что подобное “возвращение” оживляет в сознании не только созвучие, но и значение первого из рифмующихся слов. Происходит нечто, глубоко отличное от обычного языкового процесса передачи значений: вместо последовательной во времени цепочки сигналов, служащих цели передачи определенной информации, - сложно построенный сигнал, имеющий пространственную природу, - возвращение к уже воспринятому. При этом оказывается, что уже раз воспринятые по общим законам языковых значений ряды словесных сигналов и отдельные слова (в данном случае - рифмы) при втором (не линейно-языковом, а структурно-художественном) восприятии получают новый смысл. Два слова, которые как явления языка находятся вне всех видов связей - грамматических и семантических, - в поэзии оказываются соединенными в конструктную пару» (3, с. 98-99).
По К). М. Лотману, художественное произведение не исчерпывается текстом («материальной частью» в изобразительных искусствах). Оно представляет собой отношение текстовых и внетекстовых систем. Без учета соотнесенности с внетекстовой частью само определение того, что в тексте является структурно активным элементом (приемом), а что им не является, невозможно. К внетекстовой части он относил индивидуально-субъективное и объективно-историческое развитие, то есть какие-то элементы реальности, внутреннего опыта художника, читателя.
В процессе анализа художественного произведения использовался принцип оппозиций, хорошо отработанный в лингвистике. Ю. М. Лотман считал, что оппозиции - это и структурная основа поэтического и вообще художественного текста. “Связанность” слова в поэтическом тексте выражается в том, что слово оказывается соотнесенным с другими словами, поставленным в параллельное положение к ним. Если контекстные связи определяются механизмом грамматического соединения слов в синтагмы, то механизмом поэтического языка будет параллелизм. Разные слова оказываются в положении эквивалентности, благодаря чему между ними возникает сложная семантическая соотнесенность, выделение общего семантического ядра (в обычном языке невыраженного) и контрастной пары дифференцирующих семантических признаков» (3, с. 156).
Ю. М. Лотман проанализировал все уровни организации поэтического текста: лексический, морфологический, грамматический, фонетический, показал, что система грамматических отношений составляет важный уровень поэтической структуры, она органически связана со всей конструкцией и не может быть понята вне ее. Стихотворный текст представляет собой мелодическое, семантическое единство. Стих представляет собой не только ритмико-интонационное, но и смысловое единство. «Слово представляет собой постоянный для данного языка знак с твердо определенной формой обозначающего и определенным семантическим наполнением. Вместе с тем слово составлено из элементов, также постоянных, имеющих определенное значение и могущих быть перечисленными в сравнительно не столь уж обширном списке. Обычные словари и грамматики их нам и дают. Приравнивая стих к слову, следует иметь в виду, что это “слово” - окказиональное» (3, с. 184).
Проблема композиции в стихотворении складывается, но мнению Ю. М. Лотмана, из двух составляющих: композиции стихов в строфе и композиции строф в художественном целом. Если стихотворение не разбито на строфы, то текст его можно рассматривать как одну строфу, с разной степенью внутренней упорядоченности. Строфа представляет собой конструкцию, построенную на сопоставлении хотя бы двух стиховых единиц. Строфа - смысловая конструкция: «Если каждый стих представляет собой некую интеграцию смыслов, семантическое целое, то строфа - со-противопоставление этих элементарных семантических единиц стиха и создание более высокого уровня знаковой структуры» (3, с. 190).
Говоря о поэтическом сюжете, Ю. М. Лотман подчеркивает: «Сюжет в прозе возникает как последовательность повествовательных эпизодов... <...> Сюжетное движение поэтического текста строится иначе. В основе лежат сюжетные единицы низшего порядка, сопоставление и противопоставление которых составляет эпизод. В связи с этим следует отметить, что противопоставление сюжетной и так называемой бессюжетной поэзии отнюдь не столь абсолютно, как это кажется. И “бессюжетный” отрезок текста представляет собой, как мы убедились, сложную семантическую структуру. Любому “бессюжетному” поэтическому тексту свойственно определенное смысловое движение. Разница между “бессюжетной” и сюжетной поэзией весьма относительна.
Сопоставление элементарных сюжетных единиц составляет поэтический эпизод. Эпизоды, в свою очередь, складываются в сюжет. Однако каждый эпизод и их общее соединение в сюжет строятся иначе, чем в прозе: они повторяют поэтический принцип со-противопоставления. По мере укрупнения сюжетных единиц начинает проявляться “прозаическая” независимость планов содержания и выражения, и на авансцену выступает игра элементов содержания. Планы никогда не получают свойственной прозе известной независимости. Причем происходит взаимодействие не только между элементами одного уровня. Чисто поэтические элементы низшего ряда оказываются соотнесенными с сюжетными элементами высокого уровня, оживляя поэтическое их восприятие. Элементы поэтического сюжета не следуют друг за другом, а взаимодействуют, составляя единую сложную конструкцию» (3, с. 197-198).
Проблема текста являлась центральной в исследованиях Ю. М. Лотмана: «... текст вообще не существует сам по себе, он неизбежно включается в какой-либо (исторически реальный или условный) контекст. Текст существует как контрагент внетекстовых структурных элементов, связан с ними как два члена оппозиции» (3, с. 204).
Ю. М. Лотман считает, что текст является знаком определенного содержания, которое в своей индивидуальности связано с индивидуальностью данного текста. Он подчеркивал, что существует различие между лингвистическим и литературоведческим пониманием текста, фактически, противопоставляя текст и произведение, как это делал Р. Барт. «Именно в литературном произведении, - пишет Ю. М. Лотман, - слово “текст” оправдывает свою этимологию (“textum” от “texto” - сотканный, сплетенный). Ибо все богатство оппозиций плана выражения, становясь дифференцирующими признаками плана содержания, придает тексту и необычайную смысловую глубину, и индивидуальность, не сводимую к механической сумме всех отдельно извлеченных из плана содержания мыслей» (3, с. 206-207). Идеи, заложенные в работе «Лекции по структуральной поэтике», Ю. М. Лотман развивал в последующих своих работах: «Структура художественного текста» (1970), «Анализ поэтического текста» (1972) и др.
Ю. М. Лотман ввел в научный оборот понятие семиосферы - семиотического пространства, которое принципиально гетерогенно и которое он сравнивал с музеем, где функционирует ряд упорядоченных семиотических пространств: экспонаты, картотеки, служащие, экспозиция и др. Центральным трудом позднего периода его творчества явилась обобщающая книга «Внутри мыслящих миров» (1996). Из знаков Ю. М. Лотман в основном занимался символами (меньше - индексами и иконическими знаками) и показывал сохранность символов при смене культурологических парадигм. Другая значимая работа - книга «Культура и взрыв» (1992), показывающая влияние идей И. Пригожина и Р. Тома о взрыве и катастрофах как двигателях истории. Впоследствии Ю. М. Лотман расширил круг своих исследований, перенеся филологические штудии в контекст русской культуры - книга «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века)» (1994) и др.
Так, например, в работе «Декабрист в повседневной жизни», семиотически подходя к повседневности, Ю. М. Лотман выделяет декабристов как создателей особого типа русского человека, по своему поведению резко отличавшегося от того, что знала вся предшествующая русская история. Анализ многочисленных документов, которые отражают различные стороны бытового поведения дворянского революционера, позволили говорить о декабристе как об определенном культурно-историческом и психологическом тине. Семиотический подход позволил Ю. М. Лотману выделить систему признаков, которые дали возможность определить особенности поведения декабриста в повседневной жизни. Ю. М. Лотман отмечает, что каждый из декабристов был живым человеком и в определенном смысле вел себя неповторимым образом: Рылеев в быту не похож на Пестеля, Орлов - на Н. Тургенева или Чаадаева, но в то же время существовали особенности и принципы поведения, которые были характерны именно для данного типа людей.
Декабристы были людьми действия: «В этом сказалась и их установка на практическое изменение политического бытия России. В этом проявился и личный опыт большинства декабристов как боевых офицеров, выросших в эпоху общеевропейских войн и ценивших смелость, энергию, предприимчивость, твердость, упорство не меньше, чем умение составить тот или иной программный документ или провести теоретический диспут. Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения - например, Н. Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия» (1, с. 333).
Декабристы были дворянскими революционерами, «поведение их было поведением русских дворян и соответствовало в существенных своих сторонах нормам, сложившимся между эпохой Петра I и Отечественной войной 1812 года. Даже отрицая сословные формы поведения, борясь с ними, опровергая их в теоретических трактатах, они оказывались органически с ними связанными в собственной бытовой практике» (1с. 333-334).
Главной формой действия было речевое поведение декабриста: «Трудно назвать эпоху русской жизни, в которую устная речь: разговоры, дружеские речи, беседы, проповеди, гневные филиппики - играла бы такую роль. <...> Это давало возможность - с позиций более поздних норм и представлений - обвинять декабристов во фразерстве и замене дел словами» (1, с. 334).
Современники подчеркивали резкость и прямоту суждений декабристов, безапелляционность приговоров, «неприличную», с точки зрения светских норм, тенденцию называть вещи своими именами, избегая условностей светских формулировок: «Декабристов характеризовало постоянное стремление высказывать без обиняков свое мнение, не признавая утвержденного ритуала и правил светского речевого поведения. Такой резкостью и нарочитым игнорированием “речевого приличия” прославился Николай Тургенев. Подчеркнутая несветскость и “бестактность” речевого поведения определялась в близких к декабристам кругах как “спартанское” или “римское” поведение. Оно противопоставлялось отрицательно оцениваемому “французскому”. Темы, которые в светской беседе были запретными или вводились эвфемистически (например, вопросы помещичьей власти, служебного протекционизма), становились предметом прямого обсуждения» (1, с. 334-335).
Декабрист своим поведением отменял иерархичность и стилевое многообразие поступка: «Отменялось различие между устной и письменной речью: высокая упорядоченность, политическая терминологичность, синтаксическая завершенность письменной речи переносилась в устное уиотребление. Фамусов имел основание сказать, что Чацкий “говорит как пишет”. В данном случае это не только поговорка: речь Чацкого резко отличается от слов других персонажей именно своей книжностью. Он “говорит как пишет”, поскольку видит мир в его идеологических, а не бытовых проявлениях» (1, с. 335). Декабристы культивировали серьезность как норму поведения.
«Единство стиля» в поведении декабриста имело особенность - общую «литературность» поведения романтиков, стремление все поступки рассматривать как знаковые. Это приводило к увеличению роли жестов в бытовом поведении. Бытовое поведение декабриста представилось бы современному наблюдателю театральным, рассчитанным на зрителя. «Театральность» поведения не означала его неискренности или других негативных характеристик. Это было указание на то, что поведение получает некоторый сверхбытовой смысл, причем оцениваются не сами поступки, а их символическое значение.
«Литературность» и «театральность» практического, будничного поведения приводила к перемещению привычных смысловых связей: «В обычной жизни слово вызывает поступок: сказанное словами получает реальное завершение в действии. В жизненном поведении декабриста, как на сцене, порядок оказывается противоположным: поступок как практическое действие увенчивался Словом - его итогом, оценкой, раскрытием его символического смысла» (1, с. 338-339).
Отказ от эвфемизмов, требование называть вещи своими именами не сделали лексику декабриста стилистически «низкой». Слово декабриста - всегда слово, гласно сказанное: «Декабрист публично называет вещи своими именами, “гремит” на балу и в обществе, поскольку именно в гаком назывании видит освобождение человека и начало преобразований» (1, с. 340). Революционер - всегда разрушитель и борец, поэтому для декабристов важно понятие конспиративности.
Знаковые особенности имели отдых и досуг декабристов. Ю. М. Лотман отмечает особый тип разгульного поведения, который воспринимался не в качестве нормы армейского досуга, а как вариант вольномыслия: «Элемент вольности проявлялся здесь в своеобразном бытовом романтизме, заключавшемся в стремлении отменить всякие ограничения, в безудержности поступка. Типовая модель такого поведения строилась как победа над неким признанным корифеем данного типа разгула. Смысл поступка был в том, чтобы совершить неслыханное, превзойти того, кого еще никто не мог победить. <...> Другим признаком перерождения предусмотренного разгула в оппозиционный явилось стремление видеть в нем не отдых, дополняющий службу, а ее антитезу. Мир разгула становился самостоятельной сферой, погружение в которую исключало службу» (1, с. 357-358).
Все это, например, сказывалось в нарушении карамзинского культа «пристойности» в речевом поведении участников общества «Зеленая лампа»: «Дело в том, что участники заседаний и вечеров “Зеленой лампы” соединяли язык высокой политической и философской мысли, утонченной поэтической образности с площадной лексикой. <...> Язык, богатый неожиданными столкновениями и стилистическими соседствами, становился своеобразным паролем, по которому узнавали “своего”. <...> Речевому поведению должно было соответствовать и бытовое, основанное на том же смешении. <...> Фамильярность, возведенная в культ, приводила к своеобразной ритуализации быта» (1, с. 363-364).
Декабристу был свойственен культ братства, часто за счет других связей: «Пламенный в дружбе Рылеев, по беспристрастному воспоминанию его наемного служителя из крепостных Агапа Иванова, “казался холоден к семье, не любил, чтоб его отрывали от занятий”» (1, с. 369).
Облик декабриста был неотделим от чувства собственного достоинства. «Оно базировалось на исключительно развитом чувстве чести и на вере каждого из участников движения в то, что он - великий человек» (1, с. 381).
Определив систему бытового поведения, выражавшуюся в особом речевом поведении, Ю. М. Лотман пришел к выводу о том, что декабристы строили из бессознательной стихии бытового поведения русского дворянина рубежа XVIII-XIX вв. сознательную систему идеологически значимого бытового поведения, законченного как текст и проникнутого высшим смыслом.
Таким образом, исследования Ю. М. Лотмана, касающиеся художественного текста, а также текста в широком смысле слова - как ритуала, образа жизни, строились на едином основании, естественно с определенными модификациями, на основе принципов и методов структурализма, которые позволили прийти к обобщениям, имеющим отношение к языкам культуры - различным знаковым семиотическим системам.
С 1964 г. началось издание «Трудов но знаковым системам» и проведение конференций. Конференции 1964, 1966, 1968 гг. проходили в Кяэрику, 1970 и 1974 гг. - в Тарту. Б. А. Успенский считает, что Тартуско-московская школа началась с деятельности московской группы, и это определило ее первоначальную направленность. Московские представители - профессиональные лингвисты, каждый со своей специальностью (Иванов - хеттолог, Топоров - балтист и индолог, Ревзин - германист, Лекомцев - специалист по вьетнамскому языку, Зализняк и Успенский - слависты). «...Всех нас, - пишет Б. А. Успенский, - объединяет интерес к структурной лингвистике, у каждого есть работы в этой области, и наши занятия семиотикой непосредственно восходят к занятиям структурной лингвистикой, представляя собой их естественное логическое продолжение. Это обстоятельство изначально определило наш подход и, я бы сказал, специфику нашего направления - то, что я предложил бы называть лингвистическим подходом к семиотике.
Целесообразно различать вообще семиотику знака и семиотику языка как знаковой системы (выделено нами. - Авт.). Первая восходит к Пирсу и Моррису, вторая - к Соссюру. Соответственно можно различать две тенденции в семиотике, которые могут быть определены как логическая и лингвистическая. В одном случае внимание исследователя сосредоточивается на изолированном знаке, то есть на отношении к значению, к адресату и т.п. В этом смысле мы можем говорить о семантике, синтактике и прагматике знака, о структуре знака; различать иконические и символические знаки и исследовать процесс семиозиса, то есть превращения незнака в знак. Во втором случае исследователь сосредоточивает свое внимание не на отдельном знаке, но на языке как механизме передачи содержания, пользующемся определённым набором элементарных знаков. Язык, вслед за Соссюром, понимается как генератор текста, но уместно заметить в этой связи, что понятие текста в принципе может пониматься как в первом, так и во втором смысле: текст может рассматриваться как знак с самостоятельным, независимым содержанием; и вместе с тем, текст может рассматриваться как последовательность элементарных знаков, когда содержание (значение) текста определяется значением составляющих его знаков и правилами языка. Этот комплекс идей, как мне представляется, и определил управление семиотической мысли в нашей стране» (7, с. 271-272).
Б. А. Успенский говорит о возможности двоякого подхода к тексту - текст как знак и текст как определенная организация знаков. Текст может пониматься как вторичное понятие, производное от понятия знака, возможна ситуация, когда текст выступает как первичное понятие по отношению к знаку - так обстоит дело в случае недискретиых текстов (например, в языке кино).
Значительной в филологическом плане является работа Б. А. Успенского «Поэтика композиции» (1970). Центральную задачу этой работы Б. А. Успенский видел в том, чтобы рассмотреть типологию композиционных возможностей в связи с проблемой точки зрения. Его интересовали типы точек зрения в произведении, их возможные отношения между собой, их функции в тексте и т.п. Он показал, что есть различные подходы к пониманию точки зрения: она может рассматриваться в идейно-ценностном плане, в плане пространственно-временной позиции лица, производящего описание событий, в чисто лингвистическом смысле («несобственно-прямая речь») и т.д. Б. А. Успенский выделил основные области, в которых может проявляться та или иная точка зрения. Это «план идеологии», «план фразеологии», «план пространственно-временной характеристики» и «план психологии».
В плане идеологии исследователя интересует, с какой точки зрения (в смысле композиционном) автор в произведении оценивает и идеологически воспринимает изображаемый им мир. Это может быть точка зрения самого автора, точка зрения рассказчика, не совпадающего с автором, точка зрения какого-либо из действующих лиц и т.п. Речь идет, таким образом, о том, что можно было бы назвать глубинной композиционной структурой произведения, которая может быть противопоставлена внешним композиционным приемам: «При анализе проблемы точек зрения в рассматриваемом аспекте существенно то, производится ли идеологическая оценка с некоторых абстрактных позиций (принципиально внешних по отношению к данному произведению) или же с позиций какого-то персонажа, непосредственно представленного в анализируемом произведении. Заметим при этом, что и в первом и во втором случае возможны как одна, так и несколько позиций в произведении; вместе с тем может иметь место и чередование точки зрения определенного персонажа и абстрактной авторской точки зрения» (8, с. 22).
При помощи речевой, в частности, стилистической характеристики может происходить ссылка на более или менее конкретную индивидуальную или социальную позицию. Но, с другой стороны, таким образом, может осуществляться отсылка к тому или иному мировоззрению, то есть какой-то достаточно абстрактной идеологической позиции: «Так, стилистический анализ позволяет выделить в “Евгении Онегине” два общих плана (каждый из которых соответствует особой идеологической позиции): “прозаический” (бытовой) и “романтический”, или точнее: “романтический” и “неромантический”. Точно так же в “Житии протопопа Аввакума” выделяются два плана: “библейский” и “бытовой” (“небиблейский”). В обоих случаях выделяемые планы параллельны в произведении (но если в “Евгении Онегине” этот параллелизм используется для снижения романтического плана, то в “Житии Аввакума” он используется, напротив, для возвышения бытового плана)» (8, с. 26-29).
Различие точек зрения в художественном произведении может проявляться не только в плане идеологии, но и в плане фразеологии, когда автор описывает разных героев различным языком или вообще использует в том или ином виде элементы чужой или замещенной речи при описании; при этом автор может описывать одно действующее лицо с точки зрения другого действующего лица (того же произведения), использовать свою собственную точку зрения или же прибегать к точке зрения какого-то третьего наблюдателя (не являющегося ни автором, ни непосредственным участником действия) и т.д. и т.п. Необходимо заметить при этом, что в определенных случаях план речевой характеристики (то есть план фразеологии) может быть единственным планом в произведении, позволяющим проследить смену авторской позиции. Фразеология здесь понимается как структура авторской речи: «В минимальном случае в авторской речи может использоваться всего одна точка зрения. При этом данная точка зрения может фразеологически не принадлежать самому автору, то есть автор может пользоваться чужой речью, ведя повествование не от своего лица, а от лица какого-то фразеологически определенного рассказчика (иначе говоря, “автор” и “рассказчик” не совпадают в этом случае). Если данная точка зрения не относится к непосредственному участнику повествуемого действия, то мы имеем дело с так называемым явлением сказа в наиболее чистой его форме. Классическими примерами здесь служат гоголевская “Шинель” или новеллы Лескова; этот случай хорошо иллюстрируют и рассказы Зощенко.
В других случаях точка зрения автора (рассказчика) совпадает с точкой зрения какого-то (одного) участника повествования (для композиции произведения в этом случае существенно, выступает ли в роли носителя авторской точки зрения главный или второстепенный герой); это может быть как повествование от первого лица (Icherzahlung), так и повествование от третьего лица. Но существенно, что данное лицо при этом является единственным носителем авторской точки зрения в произведении» (8, с. 32). Различие авторской позиции, по Успенскому, проявляется в том, что в авторском тексте появляются элементы чужого текста - элементы речи, характерные то для одного, то для другого персонажа. Б. А. Успенский, говоря о точках зрения, использует термины «прямая речь», «косвенная речь», «несобственно-прямая речь», есть подходы к представлению несобственно-авторской речи. Б. А. Успенский показывает, что авторский текст в произведении часто видоизменяется под влиянием чужого слова. Может быть и противоположный случай, когда чужое слово (речь персонажа) уподобляется авторскому. В этом случае чужое слово испытывает на себе воздействие авторского слова и изменяется под его влиянием. Противопоставляется также внешняя и внутренняя точки зрения.
«Точка зрения» в плане пространственно-временной характеристики - это фиксация ее в пространстве и во времени. При этом самый отсчет времени и пространственная позиция могут определяться автором с позиций какого-либо персонажа или же со своих собственных позиций. Повествователь может последовательно менять свою позицию - то есть описывать события то с одной, то с другой точки зрения (ими могут быть как точки зрения различных действующих лиц в произведении, так и собственная позиция повествователя). Описание одного и того же эпизода может вестись одновременно с нескольких позиций - представляя собой в этом случае результат не соположения, а синтеза разных точек зрения, слияния их: «Например, повествование может вестись одновременно во временной перспективе некоторого персонажа (или же нескольких персонажей, участвующих в действии) и вместе с тем в перспективе самого автора, точка зрения которого существенно отличается во временном плане от точки зрения данного персонажа: автор знает то, чего не может еще знать этот персонаж, а именно - знает, “чем кончится” данная история. Иначе говоря, тут имеет место двойная перспектива, двойная позиция повествователя. В первом случае точка зрения автора синхронна точке зрения персонажа, автор становится на точку зрения его настоящего, между тем во втором случае авторская точка зрения ретроспективна, автор как бы смотрит из его будущего. Иначе можно сказать, что в первом случае точка зрения автора - и соответствующего персонажа - внутренняя по отношению к повествованию, автор как бы смотрит изнутри описываемой жизни (принимая при этом присущие данному персонажу ограничения в знании того, что будет дальше); во втором же случае авторская точка зрения, напротив, внешняя по отношению к самому повествованию, автор как бы смотрит со стороны на описываемые события (причем, естественно, он знает при этом то, чего не дано знать описываемым действующим лицам)» (8, с. 91-92).
С «точки зрения» психологии, автор может вести описание со ссылкой на то или иное индивидуальное сознание, то есть использовать какую-то заведомо субъективную точку зрения, или же описывать события по возможности объективно. Иначе говоря, он может оперировать данными какого-то восприятия (или нескольких восприятий) или известными ему фактами. Возможны и разнообразные комбинации названных принципов: «Поведение человека, вообще говоря, может быть описано двумя принципиально различными способами:
- 1. С точки зрения какого-то постороннего наблюдателя (место которого может быть как четко определено, так и не фиксировано в произведении). В этом случае описывается лишь то поведение, которое доступно наблюдению со стороны.
- 2. С точки зрения его самого - либо всевидящего наблюдателя, которому дано проникнуть в его внутреннее состояние. В этом случае описываются такие процессы (чувства, мысли, ощущения, переживания и т.п.), которые в принципе не могут быть доступны наблюдению со стороны... Иначе говоря, речь идет о некоторой внутренней (по отношению к описываемому лицу) точке зрения.
Соответственно можно говорить в данном случае о внешней и внутренней (по отношению к объекту описания) точке зрения. Следует оговориться при этом, что противопоставление внешней и внутренней (своей и чужой) точки зрения имеет гораздо более общий характер, отнюдь не ограничиваясь одним планом психологии» (8, с. 111). Возможно и такое совмещение точек зрения при описании, когда одна и та же сцена описывается с нескольких различных точек зрения.
Б. А. Успенский вводит понятие сложной точки зрения: «...различные точки зрения, вычленяемые на разных уровнях при анализе произведения, не обязательно должны совпадать; соответственно, композиция такого произведения характеризуется совмещением нескольких различных композиционных структур. В результате имеет место сложная (совмещенная) композиционная структура (для графического изображения которой может требоваться многомерное пространство), когда повествование в целом ведется с одновременным использованием нескольких точек зрения, которые находятся в различных между собой отношениях. При этом точки зрения, используемые при повествовании, могут вступать друг с другом как в синтагматические, так и в парадигматические отношения» (8, с. 141). Точка зрения зависит также и от предмета описания.
Б. Л. Успенский применяет к описанию композиции понятия семантики, синтактики и прагматики: на семантическом уровне исследуется отношение описания к описываемой действительности (отношение изображения к изображаемому), на синтактическом уровне исследуются внутренние структурные закономерности построения описания, на прагматическом - отношение описания к человеку, для которого оно предназначается: «В этом смысле семантика композиционного построения рассматривает отношение точки зрения к описываемой действительности и, в частности, то искажение, которое претерпевает действительность при передаче через соответствующую точку зрения. <...> ...синтактика композиционного построения рассматривает отношения различных точек зрения, участвующих в произведении, безотносительно к воспроизводимой действительности. <...> ...прагматика композиционного построения рассматривает проблемы композиции произведения в связи с его читателем, то есть тем, кому адресован данный текст» (8, с. 165-166).
Чрезвычайную важность приобретает процесс перехода от мира реального к миру изображаемому, то есть проблема специальной организации «рамок» художественного изображения. Эта проблема предстает как проблема композиционная, она связана с определенным чередованием описания «извне» и описания «изнутри» - иначе говоря, переходом от «внешней» к «внутренней» точке зрения и наоборот (8, с. 174).
Анализ работы Тартуско-московской школы показал, что в процессе исследований понимание текста Ю. М. Лотманом как манифестации языка (первичная моделирующая система) сменилось пониманием текста как порождающего свой язык (вторичная моделирующая система).
Тартуская школа, хотя и имела свои принципы, не предлагала единой универсальной методологической доктрины, единого метаязыка и канонизированного набора методов исследования. «Учение тартуской школы, - пишет П. Тороп, - это особый тип семиотизирующего мышления, структурно- системного мировосприятия, в рамках которого самые разные концепции, объекты исследования и личности ученых оказываются в отношениях дополнительности. Поэтому в рамках этой школы трудно говорить об ортодоксальной семиотике и ортодоксальных семиотиках. На эту дополнительность опирается особая, более имплицитная, чем эксплицитная, “понимающая методология”» (5, с. 12-13).
Если в 1960-е гг. для Тартуско-московской школы характерна работа со знаковым и текстовым (прежде всего литературным) материалом вербальных естественных языков, то в последующие два десятилетия исследовательский акцент, во многом под влиянием зарубежного структурализма, постепенно смещается. Происходит экстраполяция структурно-семиотического анализа на все более широкий круг знаковых систем (иконические, графические, образные системы). В поле зрения представителей Тартуско- московской школы попадает культура, которая понимается как сфера коммуникации индивида с социумом, осуществляемой знаковыми средствами («семиосфера»), то есть как сфера языковая. Предметом исследования становится «семиотика культуры» - структурное описание знаковых средств культуры (прежде всего искусства). Однако попытки применить структурные методы к анализу искусства (кино, живописи и т.д.) показывают сложность, неоднозначность, а то и просто невозможность выделения структурных элементов и знаковых последовательностей в «текстах искусства», что заставляет обратиться к анализу самой возможности выявления языковых отношений в искусстве; это выводит на еще более широкий контекст функционирования искусства в культуре, вопросы типологии культуры и т.п. (этот путь характерен для Лотмана, Успенского - крупнейших представителей Тартуско-московской школы).
Культура понимается в этой школе в широком семиотическом смысле как система отношений, устанавливаемых между человеком и миром. Она регламентирует поведение человека и определяет то, как он моделирует мир, в том числе это характерно для системы отношений между человеком и коллективом. Так, например, в одной из значимых статей «Historia sub specie semioticae» («История с точки зрения семиотики») (1994) Б. А. Успенский определяет, что в семиотической перспективе исторический процесс может быть представлен как процесс коммуникации, при котором постоянно поступающая новая информация обусловливает ту или иную ответную реакцию со стороны общественного адресата (социума). В качестве кода выступает при этом некоторый «язык», определяющий восприятие тех или иных фактов, как реальных, так и потенциально возможных, в соответствующем историко-культурном контексте. «Таким образом, событиям приписывается значение: ТЕКСТ событий читается социумом. Можно сказать тогда, что в своей элементарной фазе исторический процесс предстает как процесс порождения новых фраз на некотором “языке” и прочтения их общественным адресатом (социумом).
Соответствующий “язык”, с одной стороны, объединяет данный социум, обусловливая возможность коммуникации между его представителями, одинаковой реакции на происходящие события. С другой стороны, он организует самое информацию, обусловливая отбор значимых фактов и установление определенной связи между ними: то, что не описывается на этом языке, как бы вообще не воспринимается общественным адресатом, просто выпадая из его поля зрения. С течением времени язык данного общества, естественно, меняется, что не исключает возможность выделения синхронных срезов, допускающих описание его именно как действующего механизма (ср. аналогичную в принципе ситуацию и с естественным языком).
Одни и те же объективные факты, составляющие реальный событийный текст, могут по-разному интерпретироваться на разных языках - на языке соответствующего социума и на каком-либо другом языке, относящемся к иному пространству или времени (это может быть обусловлено, например, различным членением событий, то есть неодинаковой сегментацией текста, а также различием в установлении причинно-следственных отношений между соответствующими сегментами). В частности, то, что значимо с точки зрения данной эпохи и данного культурного ареала, может вообще не иметь значения в системе представлений иного культурно-исторического ареала, - и наоборот. При этом необходимо иметь в виду, что именно система представлений того социума, который выступает в качестве общественного адресата, определяет непосредственный механизм развертывания событий, то есть исторического процесса как такового» (6, с. 71-72).
Так, Б. А. Успенский показывает, что одна из возможных интерпретаций эпохи Петра I - признание того, что отправитель и получатель сообщения (Петр и социум) пользовались в принципе различными языками. Это ярко выраженная конфликтная ситуация, так как деятельность Петра и его сподвижников оценивалась широкими массами населения безусловно отрицательно, в предельно негативных терминах: Петр воспринимался современниками как Антихрист, что обусловило выступления против него. Целый ряд его поступков более или менее однозначно предопределял соответствующее восприятие в системе фоновых представлений допетровской Руси - примерно с такою же точностью, как если бы Петр сам о себе это заявлял.
В определенных случаях эта семиотическая обусловленность восприятия выступала особенно наглядно: «Так, брак Петра с Екатериной вызвал резко отрицательную реакцию не только потому, что Петр женился вторым браком при живой жене, насильственно постриженной, - подобные прецеденты по крайней мере имели место (пусть в исключительных случаях) и раньше. Беспрецедентным было смешение духовного и плотского родства. Дело в том, что восприемником Екатерины, когда она переходила в православие, был царевич Алексей Петрович. Следовательно, Екатерина была крестной дочерью Алексея (ведь даже и “Алексеевной” Екатерина была названа по имени своего крестного отца, то есть это могло рассматриваться именно как отчество в прямом смысле слова!), а по отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внучкой; при этом духовное родство в данном случае не различалось от плотского, но лишь ставилось еще выше. Итак, обвенчавшись с Екатериной, Петр как бы женился на своей внучке. Это не могло расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов. Нетрудно видеть, что соответствующая реакция обусловлена в конечном счете семантикой слова “отец”» (6, с. 75).
Принципы и методы структурализма распространялись на другие семиотические системы, в частности, история рассматривалась на данном основании не только синтагматически, но и парадигматически, то есть, как говорил М. Фуко, археологически, вглубь: исследователь подходит к истории иерархически, снимает пласт за пластом, рассматривая систему систем определенного исторического периода, который изучается синхронически. В европейском контексте этот подход определялся как изучение «тотальной» истории, противопоставленной «глобальной» истории, в иных терминах - протипоставление «локальной» и «глобальной» историй (см.: 9).
Рассматривая генезис Тартуско-московской семиотической школы, Б. А. Успенский отмечает: «Наконец, мы занялись исследованием языка искусства, и здесь сразу же обнаружилась своя специфика. Предполагалось, что как нельзя понять книгу, не зная и не понимая языка, на котором она написана, так невозможно постигнуть произведение живописи, кино, театра, литературы, не владея специфическими языками этих искусств. Предполагалось далее, что подобно тому, как изучение грамматики составляет необходимое условие понимания смысла текста, так структура художественного произведения раскрывает нам путь к овладению собственно художественной информацией. Не отказываясь вовсе от изучения содержания, мы стремились изучать те смысловые связи, которые определяются языком искусства и конкретной структурой данного произведения.
Итак, первый период (1960-е годы) - поиски путей, этот период характеризуется отчетливо сознаваемой связью с лингвистикой. Связь эта отразилась и на терминологии. Тартуские летние школы назывались школами по исследованию вторичных моделирующих систем. “Вторичные моделирующие системы” - термин, предложенный Б. А. Успенским отчасти потому, что термин “семиотика” мог вызвать ненужные ассоциации. Язык понимался как первичная моделирующая система - язык моделирует действительность. Над ним надстраиваются вторичные системы, моделирующие частные аспекты этой действительности. Таким образом, знаковые системы понимались как вторичные, надстроенные над языком.
Эти поиски новых и разнообразных объектов семиотического исследования сыграли важную роль в выработке семиотических методов. Привлекая новые объекты исследования, мы сталкивались со специфическими семиотическими проблемами. Результатом этих поисков явился постоянный интерес к смежным областям науки (смежным с филологией) - не только к искусствознанию, но и к этнографии, истории, мифологии. Семиотика оказывалась, таким образом, как бы узловой наукой, связывающей различные области гуманитарных знаний. Вместе с тем в процессе такого рода поисков постепенно определился и стабилизировался тот круг проблем, который концентрировал наши интересы. Эта общая тема, объединяющая наши занятия, - я бы сказал даже, объединяющая нас как направление и отличающая Тартуско-московскую семиотическую школу от других семиотических школ (польской, французской, американской и т.д.) - эта общая тема может быть определена как семиотика культуры.
С точки зрения своей организации, культура предстает как совокупность разнообразных, относительно более частных языков. В этом смысле культура включает в себя языки искусства (язык литературы, живописи, кино), язык мифологии и т.п. Функционирование этих языков находится в сложной взаимосвязи, самый характер которой, вообще говоря, культурно обусловлен, то есть оказывается не одинаковым в различных конкретно-исторических условиях. Некоторые из нас посвятили специальные исследования этим частным языкам. Так, В. В. Иванов и В. Н. Топоров занимались славянской, балтийской и хеттской мифологией, В. В. Иванов и Ю. М. Лотман - языками кино, Ю. М. Лотман и я - языками литературы, я занимался кроме того языком живописи. Существенно для характеристики данного направления мысли, что такого рода исследования каждый раз вписываются во все более широкий круг проблем, т.е. исследование и описание соответствующих языков интересует пас не только и не столько само по себе, но именно как реализация более общего культурного механизма.
Культура понимается при этом как некая система, стоящая между человеком (как социальной единицей) и окружающей его действительностью, то есть как механизм переработки и организации информации, поступающей из внешнего мира. При этом какая-то информация оказывается существенно значимой, а какая-то - игнорируется в рамках данной культуры. Напротив, на языке другой культуры эта нерелевантная для данной культуры информация может быть очень существенной. Таким образом, одни и те же тексты могут быть по-разному прочитаны на языках разных культур» (7, с. 275-276).
В итоге был осуществлен переход от экстраполяции лингвистических методов на нелингвистические объекты к семиотике культуры как некоей имманентной области исследования: «Иначе говоря, за это время выкристаллизовался самый объект нашего исследования. Соответственно, если на первых порах нас интересовали прежде всего проблемы языка описания (метаязыка) - как описывать тот или иной объект, - то в настоящее время нас преимущественно интересует именно сам объект семиотического исследования, то есть культура в тех или иных ее реализациях - не как можно описывать, но что описывать. Это обстоятельство объясняет более или менее конкретный характер наших семиотических штудий, которые всегда так или иначе связаны с анализом конкретных текстов культуры, то есть всегда имеют в конечном счете характер интерпретации» (7, с. 277-278).
Ю. М. Лотман по этому поводу также писал в «Зимних заметках о летних школах»: «Лично я не могу провести резкую черту, где для меня кончается историческое описание и начинается семиотика. Здесь нет противопоставления, нет разрыва. Для меня эти сферы органически связаны. Это важно иметь в виду, поскольку само семиотическое направление начиналось с отрицания исторического изучения. Отойти от исторического исследования необходимо было для того, чтобы вернуться к нему. Надо было разрушить связи с традицией для того, чтобы потом восстановить их на совершенно иной основе. В обращении к синхронии историк обретал свободу. Он освобождался от накопившегося в исторических исследованиях методологического мусора, получал подлинную свободу и научную базу для того, чтобы вновь вернуться на круги своя» (2, с. 296).
Несмотря на социальные изменения рубежа 1980-1990-х гг., отделение Эстонии, смерть Ю. М. Лотмана (28 октября 1993 г.), школа продолжает работу. Сейчас основным содержанием работ представителей Тартуско- московской школы остается анализ локальных аспектов знаковой деятельности в культуре на прикладном уровне с позиций структурно-семиотического анализа, а также постановка типологических проблем знаковой деятельности в культуре (прежде всего русской) и общетипологических проблем культуры на фундаментальном уровне (работы В. Н. Топорова, Б. А. Успенского и др.) с использованием элементов структурного анализа в сочетании с другими (функциональным и диффузионным), принятыми в культурологии.
П. Тороп писал: «Счастье тартуской школы в том, что она, не выработав канонизированной методологии, как научное направление стала для участников и последователей профессионально-нравственной школой. Честная, профессиональная, свободная от догм и карьеризма наука всегда будет притягивать молодых ученых» (5, с. 17).
Литература
- 1. Лотман , /О. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века) / Ю. М. Лотман. - СПб.: Искусство-СПБ, 1994.
- 2. Лотман , Ю. М. Зимние заметки о летних школах / Ю. М. Лотман // Ю. М. Лотман и Тартуско-московская семиотическая школа. - М.: Гнозис, 1994. - С. 295-298.
- 3. Лотман , Ю. М. Лекции по структуральной поэтике / Ю. М. Лотман // Ю. М. Лотман и Тартуско-московская семиотическая школа. - М.: Гнозис, 1994. - С. 10-263.
- 4. Семиотика и авангард: антология / под общей ред. Ю. С. Степанова. - М. : Академический проект, 2006.
- 5. Тороп, П. Тартуская школа как школа / П. Тороп // В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. Сборник статей. - Тарту: Эйдос, 1992. - С. 5-19.
- 6. Успенский , Б. A. Historia sub specie semioticae // Успенский, Б. А. Избранные труды: в 3 т. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. - Т. 1. - С. 71-82.
- 7. Успенский, Б. А. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы / Б. А. Успенский // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - М.: Гнозис, 1994. - С. 265-278.
- 8. Успенский, Б. А. Поэтика композиции // Успенский, Б. А. Семиотика искусства. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. - С. 7-218.
- 9. Фуко, М. Археология знания / М. Фуко. - Киев: Ника-цснтр, 1996.
- 10. Штайн, К. Э. Филология: История. Методология. Современные проблемы / К. Э. Штайн, Д. И. Петренко. - Ставрополь: Ставропольский государственный университет, 2011.
- 11. Штайн, К. Э. Филология: Школы и направления / К Э. Штайн, Д. И. Петренко. - Ставрополь: Дизайн-студия Б, 2014.
А также Еревана, Риги, Вильнюса и других городов. В центре внимания семиотической школы были проблемы языка и культуры, представляющей собой систему, состоящую из "бинарных оппозиций" и содержащую некий "универсальный код". Школа отталкивалась от гегельянства (критика детерминизма и историцизма) и сближалась со структурализмом .
История школы
Основатели школы опиралась на труды русских формалистов (Ю. Н. Тынянов , В. Б. Шкловский , В. Я. Пропп).
С 1964 года проходили Летние школы по вторичным моделирующим системам (до 1970 года), выпускались «Труды по знаковым системам » (Sign Systems Studies ), предпринимались попытки совместить математику и лингвистику. Некоторые исследователи подчеркивают эзотерический и закрытый характер тартуской школы . Основными темами представителей этого направления были бинарные оппозиции в культуре, ритуалы и архетипы.
В середине 1980-х годов московско-тартуская школа окончательно распадается. Лотман выдвигает тезис, что именно неадекватность перевода обеспечивает динамику культуры.
Основные представители
См. также
Напишите отзыв о статье "Московско-тартуская семиотическая школа"
Примечания
Ссылки
- в энциклопедии «Кругосвет»
Литература
- Иванов Вяч. Вс. Очерки по истории семиотики в СССР. - М., 1976.
- Лотмановский сборник (тт. 1-2). - М., 1995.
- Лотман М. Ю. // Ю. М. Лотман. История и типология русской культуры. - С.-Пб., 2002. М., 1997.
- Материалы к словарю терминов Тартуско-московской семиотической школы. (Tartu Semiotics Library 2.) - Тарту, 1999.
- Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления (под ред. С. Ю. Неклюдова). - М., 1998.
- Почепцов Г. Г. Русская семиотика. - М., 2001.
- Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. - М., Гнозис, 1994.
- Salupere, Silvi; Torop, Peeter ; Kull, Kalevi (eds.) 2013. Beginnings of the Semiotics of Culture . (Tartu Semiotics Library 13.) Tartu: University of Tartu Press.
- / Ekaterina Velmezova . - Slavica Occitania. - Toulouse: Université de Toulouse-Le Mirail, 2015. - Vol. 40. - ISBN 978-2-9538558-9-0.
Критика
- Живов В. М. // Новое литературное обозрение . 2009. № 98.
Отрывок, характеризующий Московско-тартуская семиотическая школа
Любовь витала повсюду – ею был пропитан сам воздух!.. Ею дышали мосты и каналы, она проникала в каждый уголок нарядного города... в каждую фибру каждой одинокой, в нём живущей души... На один этот день Венеция превращалась в волшебный цветок любви – жгучий, пьянящий и прекрасный! Улицы города буквально «тонули» в несметном количестве алых роз, пышными «хвостами» свисавших до самой воды, нежно лаская её хрупкими алыми лепестками... Вся Венеция благоухала, источая запахи счастья и лета. И на один этот день даже самые хмурые обитатели города покидали свои дома, и во всю улыбаясь, ожидали, что может быть в этот прекрасный день даже им, грустным и одиноким, улыбнётся капризница Любовь...Праздник начинался с самого раннего утра, когда первые солнечные лучи ещё только-только начинали золотить городские каналы, осыпая их горячими поцелуями, от которых те, стеснительно вспыхивая, заливались красными стыдливыми бликами... Тут же, не давая даже хорошенько проснуться, под окнами городских красавиц уже нежно звучали первые любовные романсы... А пышно разодетые гондольеры, украсив свои начищенные гондолы в праздничный алый цвет, терпеливо ждали у пристани, каждый, надеясь усадить к себе самую яркую красавицу этого чудесного, волшебного дня.
Во время этого праздника ни для кого не было запретов – молодые и старые высыпали на улицы, вкушая предстоящее веселье, и старались заранее занять лучшие места на мостах, чтобы поближе увидеть проплывающие гондолы, везущие прекрасных, как сама весна, знаменитых Венецианских куртизанок. Этих единственных в своём роде женщин, умом и красотой которых, восхищались поэты, и которых художники воплощали на веки в свои великолепных холстах.
Я всегда считала, что любовь может быть только чистой, и никогда не понимала и не соглашалась с изменой. Но куртизанки Венеции были не просто женщинами, у которых покупалась любовь. Не считая того, что они всегда были необыкновенно красивы, они все были также великолепно образованы, несравнимо лучше, чем любая невеста из богатой и знатной Венецианской семьи... В отличие от очень образованных знатных флорентиек, женщинам Венеции в мои времена не разрешалось входить даже в публичные библиотеки и быть «начитанными», так как жёны знатных венецианцев считались всего лишь красивой вещью, любящим мужем закрытой дома «во благо» его семьи... И чем выше был статус дамы, тем меньше ей разрешалось знать. Куртизанки же – наоборот, обычно знали несколько языков, играли на музыкальных инструментах, читали (а иногда и писали!) стихи, прекрасно знали философов, разбирались в политике, великолепно пели и танцевали... Короче – знали всё то, что любая знатная женщина (по моему понятию) обязана была знать. И я всегда честно считала, что – умей жёны вельмож хотя бы малейшую толику того, что знали куртизанки, в нашем чудесном городе навсегда воцарились бы верность и любовь...
Я не одобряла измену, но также, никак не могла уважать и женщин, которые не знали (да и не желали знать!) дальше того, что находилось за стенами их родной Венеции. Наверняка, это говорила во мне моя флорентийская кровь, но я абсолютно не выносила невежество! И люди, которые имели неограниченные возможности, чтобы ЗНАТЬ, но не хотели, у меня вызывали только лишь неприязнь.
Но вернёмся в мою любимую Венецию, которая, как мне было известно, должна была в этот вечер готовиться к своему обычному ежегодному празднеству...
Очень легко, без каких-либо особых усилий, я появилась на главной площади города.
Всё вроде бы было как прежде, но на этот раз, хоть и украшенная по-старому, Венеция почти пустовала. Я шла вдоль одиноких каналов не в силах поверить своим глазам!.. Было ещё не поздно, и обычно в такое время город ещё шумел, как встревоженный улей, предвкушая любимый праздник. Но в тот вечер красавица Венеция пустовала... Я не могла понять, куда же подевались все счастливые лица?.. Что произошло с моим прекрасным городом за те короткие несколько лет???
Семиотические школы и направления, профессиональные объединения и группировки ученых, в той или иной степени изучающих явления семиотики в разных сферах деятельности. Семиотика – это наука, изучающая строение и функционирование знаковых систем . Сама семиотика как отдельная область науки формировалась в начале второй половины XX в., но лишь в 1969 году в Париже при активном участии Р. Якобсона, Э. Бенвениста и К. Леви-Строса было решено создать Международную организацию семиотических исследований (IASS). Официальным периодическим изданием этой ассоциации стал журнал «Semiotica» , а его главным редактором - Т. Себеок . Первым президентом ассоциации стал Э. Бенвенист , а генеральным секретарем - А. Греймас .
В настоящее время в США выходят журналы: «Ars Semiotica. International Journal of American Semiotics» . Существует специальный европейский журнал по семиотике: «Semiotics and Mentalities. European Journal for Semiotic Studues», Wien - Barselona - Budapest - Perpignan. Журналы семиотического направления выходят в Канаде, Бразилии, Эстонии, Италии, Израиле, Германии, Австрии, Норвегии и других странах.
Школа Юрия Михайловича Лотмана основана на структурно-семиотическом подходе к изучению культуры и произведений искусства. Ключевое понятие культурологической семиотики – текст, понимаемый как универсальное культурное явление , символ культуры. Носителем кода культуры является человек и как творец (автор) культуры и воспринимающий её активный субъект. Тексты культуры служат также генераторами новой информации. Тексты – это хранители культурной памяти.
Ю.М. Лотман и его школа опирались на достижения западной семиотики. Определение «семиотика» и «семиотический» к концу XX века постепенно вытеснило некоторые прежние именования соответствующих областей исследования (такие, как «знаковые системы» или «структурная поэтика» ). Как пишет один из основоположников семиотики Ч. Моррис , «отношение семиотики к наукам двоякое: с одной стороны, семиотика - это наука в ряду других наук, а с другой стороны – это инструмент наук». Как метод семиотика используется практически во всех исследованиях человеческой деятельности. Так, существуют исследования семиотики городской дороги, семиотики гадания, семиотики театрального пространства, семиотики жестов, семиотики туризма, семиотики масок, семиотики часов и зеркал и др. Рассматриваемая как наука, семиотика сопоставима практически со всеми науками о человеке. Например, широко представлены исследования на тему «семиотика и психоанализ», «семиотика и народная культура», «семиотика и исследования литературных текстов», «семиотика и прагматика», «семиотика и лингвистика», «семиотика и теория катастроф», «семиотика и теория прототипов» и др.
Среди «основоположников» семиотики - Ч.С. Пирс, Ф. де Соссюр и Ч. Моррис.
Чарлз Сандерс Пирс (1837-1914 г.г.) был логиком; его работы по семиотике стали известны уже в 1930-е годы. Пирсу принадлежит разделение семиотических знаков на индексы (знаки, непосредственно указывающие на объект), иконы, или иконические знаки (знаки с планом выражения, сходным с феноменом изображаемой действительности) и символы (знаки с планом выражения, не соотносящимся с обозначаемым объектом). Пирс различал экстенсионал, т.е. широту охвата понятия (множества объектов, к которым применимо данное понятие), и интенсионал, т.е. глубину содержания понятия. В анализе предложения им были введены понятия Субъекта, Предиката и Связки; при помощи понятия Связки, играющей важную роль в его теории, Пирс обозначал противопоставление (в современных терминах) предложения и высказывания.
Судьба Фердинанда де Соссюра (1857-1913 г.г.) сходна с судьбой Пирса - оба жили в одно время, их труды получили признание после смерти. Одно из основных положений семиотической теории Соссюра - трактовка знака как двусторонней психической сущности: понятие + акустический образ . Знак становится таковым, когда он приобретает значимость (valeur ) в системе, т.е. когда он занимает определенное место в системе противопоставлений. Второе важной положение и этой теории идея произвольности, или немотивированности, языкового знака (имеется в виду, что между понятием и акустическим обликом обозначающего его слова нет никакой естественной связи, что доказывается самим фактом существования различных языков, по-разному называющих одни и те же вещи). Соссюр ввел в семиотику (которую он называл «семиологией» ) различение синхронии и диахронии, различение langue (языка как системы) и parole (речевой деятельности). Существенным и «лозунговым» на многие поколения явился тезис де Соссюра об автономном существовании языка: «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя».
Чарльз Уильям Моррис (1901-1978 г.г.) включил семиотику в энциклопедию знаний в 1938. Признавая, что характерной чертой человеческого интеллекта является порождение знаков, Моррис говорит о том, что семиотика призвана решить задачу унификации наук. Он различает семиотику как совокупность знаков (и науку о них) и процесс, в котором нечто функционирует как знак, процесс семиозиса. Моррис вводит понятие метазнаков, т.е. знаков, сообщающих о знаках, и разъясняет тот факт, что знаки, указывающие на один и тот же объект, не обязательно имеют те же десигнаты (понятийные совокупности). Не все десигнаты связаны с реальными объектами (денотатами). Моррису принадлежит общепринятое теперь подразделение измерений семиозиса на отношение знаков к их объектам (семантика) , на отношение знаков к их пользователям, или интерпретаторам (прагматика) и на отношение знаков друг к другу (синтаксис).
Школы и направления семиотики во второй половине XX века можно определять по доминирующему объекту исследования, по территориальному признаку (часто объединяющему сторонников одного метода) и по теоретическому кредо исследователей одной школы. Можно говорить о следующих относительно автономных семиотических направлениях: французская школа семиотики и структурализма ; семиотическое направление Умберто Эко ; Тартусская семиотическая школа ; Московская семиотическая школа ; Польская семиотическая школа ; школа Рурского университета г. Бохума ; семиотические работы российских ученых, не объединенных в группы и направления.
Французская семиотическая школа представлена прежде всего именами Р. Барта, Ф. Солерса, Ю. Кристевой, Ц. Тодорова, Ж. Деррида, Ж. Фая и др., группировавшихся в 1960-е годы вокруг журнала «Tel Quel». Журнал этот был создан в 1960 Ф. Солерсом и его единомышленниками и сразу заявил о себе как основная трибуна французского литературного авангарда. Просуществовал до 1982, постепенно теряя влияние. Генезис школы определяется сложным сплавом воздействия со стороны теоретиков и практиков так называемого «нового романа» , влияния русских филологов - В.Я. Проппа, М.М. Бахтина , «формальной школы» русского литературоведения и мощной струи философско-психологического плана, представленной такими мыслителями, как Г. Башляр, Ж. Лакан, М. Фуко .
Особое место во французской семиотической школе занимает К. Леви-Строс.
Российское направление семиотики опиралось на большое число ярких и разнообразных предшественников: школу «русских формалистов» (Ю.Н.Тынянов, Б.М. Эйхенбаум, В.Б. Шкловский ), Московскийлингвистический кружок (Р.О. Якобсон, Г.О. Винокур, А.А. Реформатский и др.), С.О. Карцевского , школу психологов (Л.С. Выготский, А.Р. Лурия и др.), теоретические работы С.М. Эйзенштейна и т.д.
К началу 1960-х годов в Москве сформировалась группа исследователей, пришедших к семиотике разными путями: от структурной лингвистики и автоматического перевода, от компаративистики, общего языкознания. Часть из них стала сотрудниками сектора структурной типологии Института славяноведения Академии наук СССР, которым с 1960 по 1963 год руководил В.Н. Топоров , с 1963 по 1989 год - В.В. Иванов . Именно они стали идеологами той семиотической ветви, которая впоследствии получила имя Московской семиотической школы .
Вывод:
Подводя итог рассмотрению основных школ культурологии можно сделать следующий вывод:
Становление и развитие культурологии как комплексной науки представляет сложный процесс, в котором участвуют все культурологические школы, и каждая школа, основываясь на своих подходах и концепциях культуры, вносит свой вклад в формирование культурологии.
Литература:
1. Бердяев Н.А. Смысл истории/Н.А. Бердяев. М.: Наука, 1990 – 177 с.
2. Вебер М. избранные произведения/М. Вебер. М.: Прогресс, 2007. – 808 с.
3. Данилевский Н.Я. Россия и Европа/Н.Я. Данилевский. М., 2007 – 434 с.
4. Лотман Ю.М. Семисфера/Ю.М. Лотман. Спб.,: 2000. – 704 с.
5. Сорокин П.А. Социальная и культурная динамика/П.А. Сорокин. М.: Астрель, 2006 – 1176 с.
6. Тойнби А. Постижение истории/А. Тойнби. М.: Айрис-пресс, 2006 – 640 с.
7. Шпенглер О. Закат Европы/О. Шпенглер. М.: эксмо, 2007 – 800 с.
8. Ясперс К. Смысл и назначение истории/К. Ясперс. М.: Республика, 1994 – 527 с.
История тартуской семиотической школы восходит к 1802 г., тогда еще в Дерптском (ныне Тартуском) университете была учреждена первая кафедра словесности, где одними из первых профессоров были А.Кайсаров — профессор российской словестности, исследователь вторжения иностранных языков в российскую словестность, А.Воейков, М.Розберг, известный писатель, профессор русской словестности, автор таких знаменитых произведений, как «О содержании, форме и значении изящно образовательных искусств», «О развитии изящного в искусствах и особенно в словестности». Серьезные научные исследования в области славянского языкознания начал в Тарту профессор А.Котляревский, а в области русской литературы — профессор А.Висковатов.
В период первой Эстонской Республики в университете существовала единая кафедра филологии и исследования русского языка и литературы, где Б.Правдин, лектор русского языка и литературы, был поэтом и руководил русскими поэтами Эстонии («Юрьевский цех поэтов»).
После Второй мировой войны была возобновлена деятельность кафедры русского языка и основана кафедра русской литературы.
Первые годы деятельности кафедры русской литературы, которая впоследствии стала известна научному миру как «кафедра Лотмана», совпали с драматическим периодом сталинских репрессий, ставших причиной тому, что многие выдающиеся ученые в 1940-е гг. вынуждены были покинуть Тартуский университет и эмигрировать на Запад, таким образом оторвавшись на долгие годы от профессиональной деятельности.
Наиболее ярким представителем центра семиотики в Тарту, безусловно, является Ю.Лотман, русский литературовед, культуролог, член Академии наук Эстонии, член-корреспондент Британской академии наук, член Норвежской академии наук.
Ю.М.Лотман родился в Петрограде, 28 февраля 1922 года. В 1939-1940 гг. учился на филологическом факультете Ленинградского государственного университета, по окончанию которого не смог получить работу в Ленинграде, поскольку в то время началась борьба с космополитизмом.
С Тарту связана вся дальнейшая жизнь Лотмана, где он впоследствии стал заведующим кафедрой русской литературы Тартуского университета, куда и привлекал талантливых ученых, создав тем самым блестящую школу изучения русской классической литературы.
В 1964 г. в Кяэрику (Эстония) под руководством Лотмана была организована Первая летняя школа по изучению знаковых систем, где собирались представители новых направлений науки.
Увлечение семиотическими идеями привело Лотмана к углубленным занятиям семиотикой кино, искусственным интеллектом, функционированием полушарий головного мозга. Центральным трудом этого периода явилась обобщающая книга «Внутри мыслящих миров». Рассматривая символ как наиболее значимый для культурологии тип знака, Лотман в основном занимается именно символами.
Несмотря на сложные политические коллизии, Тартуская школа семиотики прошла достаточно долгий путь становления и развития, тем самым став основным центром, объединившим разнообразные подходы к изучению мировой семиотики.
В рамках Тартуской школы впервые были выработаны подходы к изучению семиотики в концепции культуры и истории, импульсом которых были работы Ю.М.Лотмана, представляющие огромный интерес не только для русских исследований, но и для мировой науки в целом.
О. Мельникова
Целью предлагаемых заметок не является пересказ или анализ содержа-ния работ Ю. M. Лотмана (Ю. Л.) по семиотике и типологии культуры, составляющих этот и предыдущий (Лотман Ю М. Семиосфера. СПб, 2000) тома его избранных сочинений, но лишь предварительный свод минимальных фоновых сведений, необходимых для их понимания. Дело в том, что Ю. Л принципиально отказывался от созда-ния сколько-нибудь систематического обзора основ семиотического знания (подобным же образом он отказался и от написания систематического курса теории литературы), поскольку своей основной задачей считал разработку нового, а не изложение уже известного или даже интеграцию старых и новых результатов в единое обобщающее целое. Ю. Л. считал, что существует два типа ученых: те, кто ставит проблемы, и те, кто их разрешает, и добавлял, что найти правильный вопрос бывает труднее и ответственнее, чем дать на него правильный ответ; себя он относил к ученым первого типа. Поэтому, на-пример, он не любил классификации, основанные на простой комбинатори-ке, — он считал их и поверхностными, и преждевременными. Все его семио-тические публикации посвящены или дальнейшему развитию семиотической теории культуры, или семиотическому анализу конкретного культуроло-гического материала. На теоретических проблемах, касающихся оснований семиотики или методологии семиотического анализа, Ю Л. останавливался лишь в той мере, в какой этого требовали задачи конкретного исследования, а его взгляды вступали в конфликт с положениями работ предшественников И то не всегда — в публикациях Ю. Л. не встретить полемики с Р. О. Якоб-соном, ссылки на которого носят почти исключительно сочувственный характер; тем не менее Ю. Л. решительно расходился с Якобсоном по самым принципиальным вопросам семиотического исследования: лингвоцентризму Якобсона противостоит положение Ю Л. о принципиальном плюрализме культурных кодов, якобсоновской упрощенной схеме коммуникации — раз-работка различных ее моделей и т. п.
Разумеется, отчасти все это было связано с контекстом эпохи, когда само научное направление подвергалось неквалифицированным нападкам со сто-роны различных властных структур, Ю Л считал, что полемика внутри направления не должна выноситься на суд непосвященной и нередко недобро-желательно настроенной публики Но дело, разумеется, не только в такого рода внешних обстоятельствах Для Ю. Л. семиотика — эмпирическая дисциплина, и семиотический анализ реального материала представлялся ему и более важным, и более значительным, нежели самые изощренные метатеоретические разработки или самая остроумная полемика. Что касается последней, то Ю. Л. вообще склонен был считать ее потерей времени жаркие споры вызывают, как правило, не сущностные положения, а детали и нюансы, семиотика же является еще настолько молодой наукой, что шлифовкой дета-лей заниматься преждевременно (Все же следует отметить, что, хотя Ю. Л. не считал возможным отвечать на много- численные нападки в советских изданиях, он дважды выступил с принципиальными разъяснениями своей позиции на страницах международного журнала «Russian Literat ure» (см. Несколько слов по поводу статьи проф. Марии Р. Майеновой «Поэтика в работах Тартуского университета» // Russian Literature 1974 № 6 P. 83—90; Лот ман Ю. M. Несколько слов по поводу рецензии Я. M. Мейера «Литература как инфор- мация»//Russian Literature 1975. № 9. Р 111—118 )
Если первые семиотические публикации были насыщены теоретическими и методологическими рассуждениями, то уже в конце 1960-х годов Ю. Л. от-казывается от большей части специфической терминологии и претензий на методологический ригоризм. В качестве примера нового стиля можно привес-ти опубликованную в 1968 году большую и принципиально важную статью «О метаязыке типологических описаний культуры» (Перепечатано. Лотман Ю. M. Семиосфера С. 462—484), — упрощение способа изложения не только не привело к упрощенности содержания или потере строгости, но и оказало определенное дисциплинирующее воздействие, в чет-кости работа только выиграла; более того, можно утверждать, что с точки зрения развития семиотической теории наибольшую ценность представляют именно работы, посвященные анализу конкретного материала.
Тем не менее легкость, с которой Ю. Л. мог излагать самые сложные проблемы семиотики культуры, сам его строй мысли и стиль изложения, пренебрегающий детальностью и заменяющий обстоятельность теоретиче-ской аргументации выразительными примерами (Ю. Л. сочувственно ссылался на Ньютона, которого раздражало требование дока-зательства теорем в геометрии, — они же очевидны), — все это могло созда-вать обманчивое впечатление недостаточной теоретической фундированности; высказывались даже обвинения в эклектичности его семиотических взглядов.
Мы не можем здесь дать сколько-нибудь полную картину семиотической теории в ее, так сказать, «тартуском изводе», да в этом и нет необходи-мости. Достаточно лишь наметить ее самые общие контуры, восстановить наиболее существенные эллипсисы и добавить минимальные фоновые сведе-ния, необходимые для понимания работ Ю. Л. по семиотике и типологии культуры.
Семиотика. Проблема знака
Семиотика (Ʃƞμειωτικη (Несмотря на греческое происхождение термина, семиотика как обобщающая наука о знаках древним грекам известна не была. Вероятно, впервые это слово было употреблено в эпоху эллинизма — врачом Галеном (II в), он обозначил им примерно то, что сейчас называется диагностикой (в XIX в в Тартуском университете имелась кафедра семиотики, и находилась она на медицинском факультете) Первым науку о знаках назвал семиотикой Джон Локк в своем трактате «Опыт о человеческом разуме» (1690) Подробнее о приклю-чениях названия науки о знаках см Deely J Semiotics as a posmodern recovery of the cultural unconsious // Ʃƞμειωτικη Sign System Studies V 28 Tartu, 2000. P 15—47)) — наука о знаках и знаковых системах. Уже эта непритязательная формулировка скрывает в себе ряд совсем не простых про-блем: даже такие очевидные, на первый взгляд, вопросы, как: «что такое знак?» или «каким образом такой объект, как знак, может стать предметом научного рассмотрения?» — до сих пор вызывают серьезные разногласия среди исследователей. Дело в том, что знак — объект, парадоксальный по самой своей природе. «Обычный» объект, изучаемый «нормальными» наука-ми, обладает одним фундаментальным свойством, которое, по сути дела, и делает это изучение возможным самоидентичностью, тождеством с самим собой: А=А. В случае нарушения этого условия стало бы невозможным не только любое научное исследование, но и любая форма знания вообще, во всяком случае в том смысле, которое ему придается в европейской акаде-мической традиции. А=А представляется основой не только онтологии, но и гносеологии: закон тождества — первый и основной закон формальной (европейской) логики (Разумеется, и в Европе можно найти немало желающих подорвать этот принцип, Гераклит был лишь одним из многих. Примечательно, однако, с какой непоследова-тельностью это обычно производится. Так, в Гераклитовом рассуждении о потоке, во-первых, отрицается самоидентичность лишь объекта, а не субъекта в один и тот же поток нельзя вступить дважды потому, что изменился поток, а не вступающий в него (возможно и прямо противоположное рассуждение, основанное на ощущении постоян-ной изменчивости субъекта в неизменном мире, ср. хотя бы «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки» — Еккл. 1:4; вступающему кажется, что изменился поток, в то время как изменился лишь он сам, поток же пребывает в неизменности), во-вторых, отрицается не самоидентичность объекта вообще, но лишь в разные моменты времени, в каждый же данный момент тождеству объекта с самим собой ничто как будто не угрожает (в противном случае в поток нельзя было бы вступить не только дважды, но и однажды; в конце 1960-х — начале 1970-х гг. среди русских филологов Тартуского университета был популярен искаженный вариант старой матросской песни, содержащей такие слова: «На палубу вышел, а палубы — нет»). Дальнейший анализ Гераклитова высказывания требует привлечения понятия памяти. Гераклитов вступающий наделен ею, а поток — нет.).
Иначе обстоит дело в мире знаков: в общем случае знак не может быть непосредственно идентифицирован с самим собой, поскольку такая иденти-фикация подрывает его основное свойство — знаковость (Разумеется, в принципе ничто не препятствует проведению такой идентификации, в таких случаях говорится об автонимных знаках или, более корректно, об автонимном употреблении знаков Лишь в автонимиом употреблении знак означает самого себя. Так, в высказывании: «Дом — это жилище» — дело идет об обычном (объектном) упот-реблении слова «дом», в высказывании же «„Дом" — это трехбуквенное слово» — об автонимном Ясно, что эти употребления должны принципиально различаться жилище не может быть трехбуквенным словом. Важно, однако, отметить, что автонимное упот-ребление отнюдь не является ни исходным, ни наиболее естественным, ни самым про-стым употреблением знаковых образований; оно встречается лишь в семиотически раз-витых культурах и, как правило, в аналитических контекстах. Вторичный характер автонимности проявляется также в том, что специальными средствами отмечается имен-но автонимное, а не объектное употребление знака (в письменном тексте это обычно либо логические кавычки, либо курсив)) знака производится через другой объект, называемый значением этого знака. Характер этой идентификации может быть самым различным, один из осно-воположников современной семиотики — Чарльз Сандерс Пирс (1839—1914) свел ее к трем основным типам (Пирс выделяет три трихотомии знаков, комбинация которых дает десять типов зна-ков, однако наибольшее значение имеет его вторая трихотомия, о ней и пойдет ниже речь (Пирс Ч. С. Избранные произведения. M , 2000. С 176—195 ) В целях простоты изложения мы исходим здесь из пирсовской трактовки знака — наиболее в настоящее время распространенной Отметим лишь, что и в концепции Ф. де Соссюра (о ней см. ниже) знак не может рассматриваться в качестве самотождественного и самодостаточного образования).
Первый из них образует иконические знаки, или иконы (icons ). В основе иконичности лежит отношение подобия между знаком и обозначаемым им объектом (например, портрет, изображающий конкретного человека) Второй тип идентификации знака с обозначаемым им объектом образует индексальные знаки, или индексы (indexes ). В основе индексальности — реальная связь в пространстве или во времени между знаком и обозначаемым им объектом (например, дорожный указатель, дым как знак огня и т. п.). Третий тип идентификации образует символические знаки, или символы (symbols ), в их основе — произвольная, чисто конвенциональная связь между знаком и его объектом. Это может быть договор, традиция или даже простое совпадение (в качестве примера символов обычно приводятся слова естественного языка). Следует подчеркнуть, что даже в случае иконических знаков сходство не может привести к отождествлению знака с его значением, знак всегда — объект иного типа.
Однако какими бы ни были конкретные типы знаков, сама знаковость подрывает основы самоидентичности: знак не тождествен ни себе, ни обо-значаемому им объекту, знак отождествляется при помощи его значения — объекта, с которым он не может быть отождествлен. Без значения нет знака, без знака нет значения; тем не менее знак и его значения не могут быть ото-ждествлены, это феномены принципиально различного типа. Итак, в мире знаков не действует закон тождества; в основе семиотики лежит внутренняя парадоксальность: А?А. Самоидентичность знака подрывается также его по-тенциальной множественностью и многозначностью: знаком яблока может быть не только «яблоко», но и, скажем, «apple» или его изображение.
Принципиальная парадоксальность сферы знаковости — не просто одно из ее курьезных свойств Достаточно сказать, что именно внутренняя проти-воречивость знаков лежит в основе феномена лжи. во вне- и дознаковом мире лжи нет, ложь входит в мир вместе с языком, ложь творят знаки Как утверж-дал Руссо, а до него, по слухам, еще Эзоп, язык создан для обмана. И мы видим, как на протяжении столетий борьба с ложью неизменно оборачи-вается борьбой с самим языком, с его знаковой природой. Однако борьба эта безнадежна в принципе, поскольку бороться со знаками приходится при помощи все тех же знаков (Вероятно, наиболее показательный в этом отношении пример — свифтовский академик в Логадо, предлагавший выражать свои мысли непосредственно при помощи вещей, а не обозначающих их слов. Нетрудно убедиться, что этот проект связан не с упрощением, а с усложнением семиозиса: демонстрируемая вещь не является здесь ни собой, ни даже знаком (другой) одноименной вещи, а знаком слова, эту вещь обо-значающего, т. е знаком знака).
Здесь следует отметить два обстоятельства. Во-первых, в знаках заложена возможность не только лжи, но и истины, вне знаков нет не только «кривды», но и «правды». Во-вторых, познание без знаков невозможно в принципе: выделение и обозначение объекта исследования, его описание, фиксация по-лученных результатов и, наконец, сообщение о них — все это не просто про-цессы, в которых каким-то образом задействованы знаки, но знаковые процессы по преимуществу Таким образом, семиотическая парадоксальность в полной мере присуща и самому процессу познания, его предпосылкой явля-ется тождество объекта самому себе (А=А), а содержанием — подмена его чем-то иным (А=В), принципиально от него отличным (А?В), и выступающим в функции знака этого объекта, дальнейшая манипуляция этим иным с тем, чтобы результаты, полученные в ходе этих манипуляций, обратной подменой переадресовать изучаемому объекту (Приведенное рассуждение носит общий характер, если, например, заменить в нем слово «знак» на слово «модель», мы получим схему метода моделей).
Все это отчетливо осознавал уже Г. Фреге, пытавшийся утвердить осно-вания математики сначала на логике, а затем пришедший к выводу, что су-ществуют объекты, для целей обоснования математики еще более фундаментальные, нежели логические отношения — знаки. Свою ставшую класси-ческой работу «О смысле и значении» (1892) Фреге начинает с рассуждения о природе равенства. Согласно Фреге, равенство не является отношением между предметами, но «между именами или знаками предметов» (Фреге Г. Смысл и значение // Фреге Г. Избранные работы М., 1997 С. 25). Вот как он обосновывает это положение: «Основания, которые говорят в пользу этого, суть следующие предложения а=а и а=b имеют, очевидно, различную позна-вательную ценность, предложение а=а значимо a priori... в то время как пред-ложения, имеющие форму а=b, значительно расширяют наше познание и не всегда могут быть обоснованы a priori. <...> Если же в равенстве мы хотим видеть отношение между тем, что означают имена «а» и «b», то предложения а=а и а=b, по-видимому, не могут быть различными в том случае, когда а=b истинно. При этом выражалось бы отношение вещи к самой себе, но не к какой-то другой вещи Но говоря а=Ь, видимо, хотят сказать, что знаки, или имена «а» и «b», означают одно и то же, и в таком случае речь идет имен-но о знаках» (Там же).
Проиллюстрируем сказанное примерами самого Фреге. Рассмотрим следущие высказывания:
Венера — это Венера
Вечерняя звезда — это Вечерняя звезда
Вечерняя звезда — это Венера
Высказывания (1) и (2) являются аналитическими, они истинны вне зави-симости от того, что обозначается выражениями «Венера» или «Вечерняя звезда», в то время как (3) — высказывание синтетическое, оно является истинным только в том случае, если «Вечерняя звезда» и «Венера» — суть раз-личные знаки одного и того же небесного тела. Ясно, что, в отличие от (3), (1) и (2) не содержат нового знания. Таким образом, у Фреге дело идет не про-сто о природе равенства или даже столь общих вопросах, как основания ма-тематики, природе значения и др., но о семиотической основе знания вообще.
Говоря о семиотических основах знания, следует учитывать тот очевид-ный факт, что семиотика не рассматривает реальность во всем ее многообра-зии, но исключительно ее условные и сильно упрощенные знаковые модели. В этом — и принципиальная упрощенность семиотики, и залог ее эффек-тивности, поскольку позволяет простым и очевидным образом описывать сложные системы и процессы. Любая знаковая модель есть осмысление ее предметной области, а смысл не только понятнее, но и проще бессмыслицы.
С последним связан еще один аспект для семиотического описания нет принципиального различия между осознаваемыми и бессознательными связя-ми и значениями. Семиотика позволяет «выйти за пределы оппозиции чувственно воспринимаемого и понимаемого», поскольку «знаки объясняются через знаки» (Леви-Cтросс К. Мифологики Т. 1 Сырое и приготовленное M., СПб., 2000 С. 22), подобным же образом семиотика позволяет «снять» оппозицию со-знаваемого и бессознательного. Все это, согласно К. Леви-Строссу, является залогом исключительной эффективности семиотического метода, в первую очередь именно в области гуманитарного знания. Там, где традиционная этнология пытается выяснить, например, основывается ли та или иная риту-альная практика на осознаваемых, подсознательных (на индивидуальном уровне — в смысле 3. Фрейда) или на бессознательных (в смысле коллектив-ного бессознательного К. Г. Юнга) моделях, — там структурная антрополо-гия описывает лишь символы, их структуру и эффективность их действия (Ср. также Леви-Стросс К. Структурная антропология М., 1983 (особенно гл II, III, X)). Предметом семиотики является обознач енный смысл.
Семиотика изучает знаки. Однако далеко не все, связанное со знаками, является предметом семиотики. Семиотика занимается исключительно стро-ением, значением и функционированием знаков (соответствующие аспекты науки о знаках называются синтактикой, семантикой и прагматикой), а не, например, причинными связями между различными объектами, знаками или даже между знаками и объектами. Исследуя знаки, семиотик не интересуется вопросами типа почему, но исключительно что и как. Например, если черная кошка означает несчастье, то семиотик лишь регистрирует эту связь и пыта-ется выяснить ее характер, в то время как выявление причин, по которым кошка способна приносить несчастье, находится в компетенции зоологов, этнологов, психологов и т. п.
Культура и семиотика. Семиотика культуры
Предметом исследования тартуско-московской семиотической школы (ТМШ) (Впервые о «тартуской школе» заговорили чехословацкие русисты в конце 1960-х гг. (ср.: Drozda M. Tartuska Skola Umjetnost rijeui. Br. 1—2 Zagreb, 1969); Ю. Л. отреагиро-вал на это в том смысле, что если уже говорить о школе, то ее следовало бы назвать не «тартуской», а «тартуско-московской») является преимущественно семиотика культуры Эта формулировка может быть даже усилена, культура является для ТМШ не преимуществен-ным, но исключительным объектом исследования, те же крайне немногочис-ленные работы, опубликованные в тартуских семиотических изданиях 1964— 1992 годов, которые не имеют прямого отношения к семиотике культуры, занимают в этих изданиях явно периферийное положение, подчас выглядят даже инородным телом Наиболее показательны в этом смысле, вероятно, исследования ТМШ в области семиотики языка (значительное число участни-ков ТМШ — профессиональные лингвисты) — большинство из них рассмат-ривает не какие-либо отдельные аспекты или категории языковой структуры и даже не всю систему языка, взятую имманентно, а его функционирование в общем контексте культуры.
В семиотических исследованиях существует два основных подхода к ана-лизу культуры. Первый из них связан с традицией Ч. С. Пирса и работами его преимущественно североамериканских последователей, второй, характерный в первую очередь для европейских исследователей, — с развитием идей Ф. де Соссюра. В русле последнего находятся и разработки в области семио-тики культуры, выполненные в рамках ТМШ, характеризующиеся дистанци-рованием от традиций Ч. С. Пирса и в значительной мере связанные с про-должением линии Ф. де Соссюра. Тем не менее в ряде принципиальных отно-шений позиция ТМШ отличается и от соссюровской.
Однако прежде чем рассмотреть сущность этих отличий, следует хотя бы самым общим и кратким образом остановиться на сопоставительной харак-теристике пирсовской семиотики и соссюровской семиологии (так великий швейцарец назвал науку о знаковых системах) Для нас важны не столько расхождения по многочисленным отдельным, пусть даже самым принципи-альным, вопросам, сколько общая ориентация подходов (Во избежание возможных недоразумений следует напомнить, что современники Пирс и Соссюр, будучи в свое время маргиналами академического мира, ничего не знали друг о друге).
Для Пирса в роли центрального понятия выступает знак, являющийся в его семиотике исходным и элементарным. Знак — это любой объект, заме-щающий любой другой объект («Знак... это нечто, что обозначает что-либо для кого-нибудь в определенном отно-шении или объеме» (Пирс Ч. С. Избранные произведения. С. 177 )). Знак не разлагается на меньшие компонен-ты, релевантные с семиотической точки зрения. Простые одиночные знаки могут образовывать более сложные комплексы знаков, высказывания, кото-рые в совокупности и образуют язык. Когда Н. Хомский определяет язык как множество грамматически правильных предложений, он хотя и не ссылается на Пирса, но исходит из того же представления о соотношении слова (знака), высказывания и языка; последние по отношению к знаку выступают в каче-стве вторичных и значительно более сложных образований. Неудивительно, что для Пирса знак является значительно более важным феноменом, нежели язык: корректное описание знаков и правил их синтаксиса автоматически гарантирует и правильное описание языка Такая точка зрения может быть названа атомистической.
Логика Соссюра — принципиально иная. В противоположность Пирсу, для него изолированный знак не существует вовсе и вся схема пирсовской семиотики, с его точки зрения, должна быть признана некорректной. Для Соссюра знак формируют не его отношения с замещаемым им объектом, а с другими знаками, входящими в ту же систему знаков (то есть язык). Таким образом, предпосылкой существования знака являются другие знаки Не знак (как у Пирса), а язык является исходной семиотической реальностью, изначальной целостностью, а отдельные знаки — суть производные от струк-туры языка (Соссюр Ф де Труды по языкознанию M , 1977 С 152—153). Следует также отметить, что само понятие знака трактуется Пирсом и Соссюром принципиально различным образом для Пирса знак — это конкретный объект, репрезентирующий другой объект, для Соссюра — абстрактный объект, репрезентируемый в звучащей материи (речи); знак Пирса элементарен, знак Соссюра представляет собой комплекс: нерасчлени-мое единство означаемого и означающего.
Итак, если для атомистической семиотики Пирса исходными являются знаки, как семиотически элементарные единицы, то для Соссюра исходной является знаковая система в ее единстве и целостности. Такой подход к семиотическим феноменам может быть назван холистическим (Сказанное не может быть сведено к расхожим штампам типа «диалектика части и целого» и т п, поскольку в одном случае заранее неизвестно, что является целым, а в другом — что является частью. Логика здесь принципиально иная. Поясним это на условном примере из области строительства. Если у нас имеется запас кирпичей и мы раздумываем, что можно с ними сделать, то мы находимся в позиции атомиста, если же нам надо построить дом и мы заняты чертежами постройки, с тем чтобы по их завершении подыскать и необходимые материалы (в числе которых могут быть и кир-пичи), то мы находимся в позиции холиста).
Холизм характерен и для ТМШ, однако, как будет показано ниже, холизм этот имеет несколько иной по сравнению с де Соссюром характер. «Прямые» наследники Соссюра — французские структуралисты и постструктурали-сты, — несмотря на ряд блестящих разработок, не выработали целостной семиотики культуры, это сделали исследователи, входящие в ТМШ (Ср, например, коллективные «Тезисы к семиотическому изучению культур», напи-санные Ю. Л. в соавторстве с Вяч. Вс. Ивановым, A. M. Пятигорским, В. H. Топоро-вым и Б. А. Успенским (перепечатано Лотман Ю М. Семиосфера С 504—525)). Сущест-вует и другая влиятельная традиция семиотики культуры, которая с некото-рой долей условности может быть обозначена как пирсовская (здесь должны быть, в первую очередь, названы работы Ч. У. Морриса, Т. А. Себеока, Дж. Дили, М. Данези и др.).
С точки зрения пирсовской традиции, семиотика культуры представляет собой раздел семиотики, исследующий знаковые образования, встречаю-щиеся в различных культурах, то есть в словосочетании семиотика культуры «семиотика» означает метод, а «культура» — объект исследования. При этом ни культура не занимает какого-либо особого положения по отношению к се-миотике, ни семиотика по отношению к культуре. Культура может изучаться самыми различными дисциплинами гуманитарного и социального цикла — начиная с этнографии и кончая какой-нибудь культурфилософией (семиотика культуры занимает положение где-то в середине этого ряда). Аналогичным образом существует обширный ряд семиотических дисциплин (лингвосемиотика, социосемиотика, биосемиотика, экосемиотика и т п), и семиотика культуры — лишь одна из их числа.
Принципиально иным образом трактуются эти проблемы в ТМШ. Семи-отика и культура оказываются настолько тесно между собой связанными, что проблема состоит не в том, как между собой могут быть соединены эти по-нятия, а в том, возможно ли их вообще разъединить Основу культуры со-ставляют семиотические механизмы, связанные, во-первых, с хранением зна-ков и текстов, во вторых, с их циркуляцией и преобразованием и, в-третьих, с порождением новых знаков и новой информации. Первые механизмы опре-деляют память культуры, ее связь с традицией, поддерживают процессы ее самоидентификации и т п., вторые — как внутрикультурную, так и межкуль-турную коммуникацию, перевод и т. п., наконец, третьи обеспечивают воз-можность инноваций и связаны с разнообразной творческой деятельностью. Все прочие функции культуры являются производными от этих базовых, семиотических функций Таким образом, семиотика оказывается не одним из многочисленных возможных подходов к исследованию культуры, а основным и исходным, органически связанным с самой природой культуры. Культуро-логия есть, в первую очередь, семиотика культуры.
Семиотика составляет основу не только теории культуры, но и методоло-гии любых культурологических исследований. Культурология есть продукт рефлексии и самоописания культуры (сказанное представляется справедли-вым даже в отношении этнографии «чужих» и «экзотических» народностей), то есть является метасемиотическим образованием. Культурология оперирует знаками знаков, создает тексты о текстах. Поскольку в культуре не существу-ет до- и внезнаковых образований (Другое дело, что сфера культуры не является раз и навсегда зафиксированной, она постоянно поглощает все новые области «некультуры» и отторгает старые (про-цессы культурного отторжения рассматриваются специальным разделом семиотики культуры — экологией культуры). Важно подчеркнуть, что все эти процессы («погло-щение», «трансплантация», «аклиматизация», «отторжение» и т п) являются процес-сами семиотическими), интерпретация любых феноменов куль-туры должна начинаться с их семиотического анализа, дешифровки (В этой связи представляют существенный интерес не только теоретические концеп-ции Ю. Л., но и предложенные им расшифровки и реконструкции. Так, анализируя за-ведомо недостоверные источники, он восстанавливает данные, представляющие суще-ственный исторический интерес (см. в наст. изд. статью Ю. М. Лотмана «К вопросу об источниковедческом значении высказываний иностранцев о России»; см. также его статью «К проблеме работы с недостоверными источниками» — Лотман Ю. M. Пушкин СПб, 1995 С 324—329) Ср. также попытку дешифровки плана и даже сюжета нена-писанного произведения Пушкина, от замысла которого сохранилось лишь одно слово «Иисус» (Лотман Ю. M. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе // Лот-ман Ю. M. Пушкин СПб, 2000 С 281—292, в наст. изд. «К проблеме „Пушкин и хри-стианство"»).
Итак, культура семиотична Но и семиотика — культуроцентрична, чтобы не сказать — культуроморфна. Во-первых, культура для семиотики не просто один из многочисленных объектов описания, но ее первичный и наиболее важ-ный предмет; значительное большинство остальных областей семиотики так или иначе связаны с семиотикой культуры, зависят от нее. Семиотика есть, в первую очередь, семиотика культуры. Во-вторых, семиотическое описа-ние не знаменует собой лишь один из многих возможных подходов к исследо-ванию культуры, но точку зрения, органически связанную с самой природой культуры культурология есть, в первую очередь, семиотика культуры
Проблема текста
Хотя в целом ТМШ продолжает и развивает соссюровскую линию в семиотике, в ряде принципиальных вопросов очевидно ее расхождение и с Соссюром, и с его французскими последователями.
Соссюр разделил сферу языка (обобщая — вполне, впрочем, в духе самого Соссюра, — можно сказать, что сферу знаковости вообще) на собственно язык и на речь. В этом разделении особое значение для нас имеют два обстоятельст-ва. Во-первых, язык есть абстрактная система и он по отношению к речи пер-вичен. Язык реализуется в речи, причем в последней лингвистический (= семи-отический) интерес представляет лишь то, как и в какой мере она реализует структуру языка (Соссюр заявляет об этом со всей категоричностью «Что касается прочих элементов речевой деятельности, то наука о языке (как раздел семиологии — М. Л.) вполне может обойтись без них» (Соссюр Ф де Труды по языкознанию M., С 53)). Во-вторых, только язык является системой знаков. Последнее кажется особенно парадоксальным, произносимые и воспринимаемые речевые сигналы (не только отдельные звуки, но и целые фразы) сами по себе знаками не являются, они лишь репрезентируют знаки языка.
Дальнейшее развитие структурно-семиотической методологии в значи-тельной мере было связано с реализацией соссюровской программы в центре исследования находился язык (понимаемый семиотически, то есть дело идет не только об естественном языке, но о любой знаковой системе), его струк-тура и методы его описания (бинарные оппозиции, дистрибуции, трансфор-мации и т. п.).
На этом фоне ТМШ характеризуется выраженной спецификой. Этой специ-фикой является ее подчеркнутая текстоцентричность, не язык, не знак, не струк-тура, не бинарные оппозиции, не грамматические правила, а текст является центром ее концептуальной системы (Лотман M. Ю. За текстом. Заметки о философском фоне тартуской семиотики (Статья пеовая) // Лотмановский сбооник 1. M. 1995 С 214—222). Семиотика культуры занимается текста-ми, более того, сама культура может быть рассмотрена в качестве текста. Раз-личные методики анализа важны в конечном счете лишь в той мере, в которой они способствуют описанию и интерпретации текста. Даже описания языковой структуры отступают на задний план, поскольку в ТМШ подрывается сам принцип автоматической выводимости текста из языка. Естественно, что трак-товка текста при этом существенно отличается и от принятой в классическом структурализме, и от ее модификаций во французском (пост)структурализме.
Классическая парадигма структурной лингвистики и поэтики исходит из соссюровской концепции языковой деятельности, в которой, по сути дела, нет места тексту. Текст является разновидностью речи, причем обычно при этом имеется в виду речь письменная. Таким образом, текст не только не представляет существенной проблемы, но, по сути дела, вообще не может быть «законным» объектом семиотического описания, поскольку все реле-вантное в нем есть лишь следствие реализации языковой структуры. Модная в свое время кибернетическая парафраза проблемы, согласно которой соот-ношение язык/речь есть соотношение кода (code) и сообщения (message) , лишь закрепляет секундарность текста по отношению к языку (Следует отметить, что и во французском структурализме наметился существенный пересмотр этого положения. Уже Шарль Балли — прямой ученик Соссюра — настаивал на том, что семантика речи не может быть сведена к языковой (см. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка M., 1955), это положение было развито Э. Бенвенистом, вскрывшим формальный аппарат высказывания (см. Бенвенист Э. Общая лингвистика M., 1974). Тем не менее и Балли, и Бенвенист продолжают говорить о речи, а не о тексте, хотя оба они имели дело преимущественно с текстами, а не с «живой» речью (Балли — специалист по стилистике, Бенвенист — по языкам Древности)). Структурализм от-личается от предшествовавших ему направлений лингвистики не столько даже новыми идеями и методами, сколько заменой предмета исследования; для структуралиста язык — совсем не то же, что, скажем, для младограмма-тика. Структурализм как бы расчищает себе площадку исследования, отбра-сывая от себя все лишнее.
Одно из любимых библейских изречений Ю. Л. было «камень, который отвергли строители, соделался главою угла» (Пс. 117.22) (Ю. Л. любил цитировать это изречение по апокрифическому «Евангелию от Фомы», содержащем еще более выразительную формулировку «Покажи мне камень, который строители отбросили. Он — краеугольный камень»). Текст был «отбро-шенным камнем» структурализма, Ю. Л. делает его краеугольным камнем ТМШ. В отличие от классического структурализма, для тартуской школы текст не есть непосредственно данная реальность, а, так же как и язык, проб-лема, черный ящик, вещь в себе. В ранних семиотических публикациях Ю. Л. подчеркивал абсолютную имманентность текста по отношению к внетексто-вой действительности, они находятся друг с другом в отношениях дополни-тельности. Текст — это замкнутая и самостоятельная структура, и именно как таковая она и должна исследоваться. Отдельные элементы этой структуры не обладают самостоятельной ценностью, ценность их (соссюровская valeur) определяется набором структурных функций. Для классического структура-лизма язык представляет собой замкнутую целостность, в то время как речь — разомкнута и фрагментарна, язык заведомо больше текста, он способен поро-дить бесконечное множество текстов. С точки зрения Ю. Л. язык и текст принципиально несводимы друг к другу и в целом ряде отношений текст больше языка. Во-первых, в тексте есть целый ряд элементов, не выводимых из языка, отмеченность начала и конца («рамка» текста), композиционные принципы и т. п. Во-вторых, текст в отличие от языка наделен смыслом, и этот смысл неотделим от структуры текста, поэтому текст подлежит не только описанию, но и интерпретации, число же возможных интерпретаций в принципе не огра-ничено. В третьих, почти никогда текст не является продуктом реализации лишь одного языка, в принципе, любой текст полилингвистичен, как полилингвистична и любая культура, рассматриваемая в качестве текста. Для семиотика культуры именно текст является главной целостностью. Таким образом, холизм ТМК принципиально отличается от соссюровской.
Итак, текст в парадигме ТМК не может быть сведен к языку. Далее, пере-смотру подлежала якобсоновская схема коммуникации (Jakobson R. Closing statement on linguistics and poetics // Style in language Cambridge (Mass), 1960 P. 353—357), в которой язык и текст функционировали в качестве двух из шести компонентов.
Согласно Р. О Якобсону, адресант (отправитель), учитывая кон-текст , пользуясь кодом (языком), формулирует сообщение (текст), которое при наличии контакта он передает адресату (получателю) Этим шести компонентам коммуникативной схемы соответствуют шесть язы-ковых функций. Даже с точки зрения долингвистической коммуникации эта схема должна быть признана недостаточной Еще Ю. В. Кнорозов, приводя примеры из коммуникации в мире животных, показал, что наряду с адресан-том и адресатом принципиальное значение имеет третий участник коммуни-кативной ситуации, названный им перехватчиком. Возможна даже ори-ентация текста на перехватчика, которая может быть также истолкована в духе якобсоновских функций (ср. хотя бы эзопов язык) Роль перехватчика и важность защиты сообщения от перехвата особенно возрастает в электрон-ных системах связи.
Ю. Л. вносит кардинальные изменения в понимание формы и роли ком-муникации в системе культуры.
Во-первых, с его точки зрения акт коммуникации в общем случае вообще не есть передача готового сообщения: не только язык не возможен до и вне текста — то же самое справедливо и для всех прочих якобсоновских компо-нентов. Контекст — это со-текст (кон-текст), он не может существовать до текста и в той же мере, в какой текст зависит от контекста и контекст зависит от текста. Акт коммуникации есть акт перевода, акт трансформации: текст трансформирует язык, адресата (Cp. в наст. изд. «Текст и структура аудитории») — устанавливает контакт между адресантом и адресатом, трансформирует самого адресанта. Более того, текст транформируется сам и перестает быть тождественным самому себе. Концепция, согласно которой текст оказывается нетождественным самому себе — вклю-чаясь (например, в процессе коммуникации) во все новые внетекстовые связи, а его структура постоянно усложняется, семантика обогащается, — застав-ляет вспомнить о самовозрастающем логосе у Гераклита (В этой связи следует отметить, что сборник, известный как «Внутри мыслящих миров», имел вариант заглавия «Самовозрастающий Логос»).
Во-вторых, следует различать принципиально различные каналы связи. Для Якобсона и адресант, и адресат — суть некие безличные персонажи, они ; между тем процесс коммуникации всегда персоналистичен. Одно дело, когда они о чем-то между собой говорят, совсем другое, когда в разговоре участвую я ; строго говоря, первая ситуация вообще не является ситуацией коммуникации (если только я не выступаю в ней в роли свидетеля/перехват-чика), поскольку коммуникация уже чисто этимологически связана с приоб-щением. Ю. Л. различает два принципиально различных случая коммуни-кация в системе «Я — ОН» и коммуникация в системе «Я — Я» (Лотман Ю. M. Семиосфера С. 163—177, 666—668 (Вероятно, в первом случае лучше говорить о системе «Я — ТЫ», что, впрочем, тоже было бы связано с рядом принципиальных трудностей, о возникающих здесь проблемах и возможных параллелях с «диалогической» философией см. Loiman M. Umwelt and semiosphere // Ʃƞμειωτικη Sign System Studies V. 30 (1) P 33—40 — хотя Ю. Л. ссылается лишь на M. Бахтина, во многих отношениях ему был бы ближе подход Э. Левинаса)), то есть автокоммуникация. Причем автокоммуникация является не только принци-пиально иным, но в ряде отношений наиболее важным видом коммуникации; с точки зрения культуры, рассматриваемой в качестве целого, автокоммуни-кация решительно преобладает над коммуникацией с другим.
От знака к семиосфере
Итак, понятие текста в тартуско-московской семиотике в сравнении с клас-сическим структурализмом оказывается значительно более широким, причем развитие его шло в принципиально ином, во многом даже противоположном, направлении, нежели во французском структурализме и постструктурализме, концентрировавших свое внимание не на тексте, а на дискурсе. Последний, в отличие от текста, принципиально аморфен, фрагментарен, не отграничен и не локализован в пространстве, вернее сказать, стремится заполнить собой различные промежуточные пространства (пространство между словами и ве-щами, между говорящим и слушающим, между означаемым и означающим, между языком и речью, между сознанием и бессознательным, между смыслом и неосмысленностью и т. п.). Если тартуский структурализм стремится к квантификации сферы знаковости, то французский, напротив, — к ее аморфизации, размыканию и в значительной мере к ее де(кон)струкции, с некоторой долей условности эти направления могут быть обозначены как, соответствен-но, квантовое (ср. ниже о семиотических «монадах») и аналоговое (Сказанное не следует понимать в оценочном смысле — достижения французского (пост)структурализма общеизвестны и общепризнанны, Барт, Фуко или Деррида в за-щите не нуждаются Цель сказанного — привлечение внимания к комплиментарности рассмотренных подходов, причем сама эта комплиментарность создает предпосылки для возможного синтеза подходов (ср. Лотман M. Ю. Интеллигенция и свобода к ана-лизу интеллигентского дискурса // Россия/Russia № 2 , Москва, Венеция, 1999 С. 122-151)).
Впрочем, в одном немаловажном отношении трактовка текста в ТМШ приближается к дискурсу; у Фуко для тартуского структурализма текстом является не только результат чьего-либо интенсионального использования го-тового языка (даже если понимать термин «язык» в самом широком семиоти-ческом смысле), но и любого непроизвольного или спонтанного действия, любой наделяемый смыслом объект. Иными словами, не существует никаких априорных и объективных качеств, делающих нечто текстом, текст — это культурная функция: нечто идентифицируется в качестве текста, если оно выступает в функции текста. Этим «нечто» может быть и любой сколь угодно малый фрагмент, и собрание различных по своему типу и объему текстов, каким, например, является Библия (по-гречески это множественное число — книги). Наконец, в качестве текста может восприниматься и нечто, к речевой деятельности как будто никакого отношения не имеющее, например жизнь человека, какой-то его поступок или жест (с таким пониманием текста мы сталкиваемся постоянно, ср. расхожее, встречающееся в различных культурах сопоставление человеческой жизни с книгой (Лотман Ю. M. Смерть как проблема сюжета // Studies in Slavic Literature and Poetics Vol 20 Literary Tradition and Practice in Russun Culture. Papers from an Inter-national Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Yu. M. Lotman. Amster-dam, Rodopi, 1993 P 1—15, Лотман M. Ю. Поэт и смерть. Из заметок о поэтике Брод-ского // Блоковский сборник XIV Тарту, 1998 С. 188—207)), более того, в функции текста нередко выступает сам человек (это странное отождествление также находит поддержку в языковом мышлении, причем опять-таки дело идет о самых раз-личных языках понять кого-либо означает не просто понять, что он говорит или хочет сказать, но понять его самого).
Однако абсолютно изолированный, сам-для-себя-существующий объект текстом в принципе быть не может текст нуждается в другом. В роли другого может выступать, например, внетекстовая реальность, его автор, читатель, другой текст и т. п. , иными словами, текст должен быть включен в культуру. Таким образом, в тексте заложена такого же рода семиотическая двойствен-ность, что и в знаке, с одной стороны, текст имманентен и самодостаточен, он своего рода семантический универсум; с другой стороны, он всегда вклю-чен в культуру, является ее частью, полное исключение текста из культуры приводит к уничтожению его природы.
Такого рода двойственность характерна и для культуры, рассматриваемой как целое. С одной стороны, культура есть своего рода вселенная, границы культуры подобны горизонту, их можно видеть, но за их пределы выйти невозможно. С другой стороны, в основе самого понятия культуры лежит пред-ставление о ее принципиальной неуниверсальности, культура никогда не есть все и никогда не претендует на то, чтобы им стать, она всегда есть лишь часть некоторого целого: пусть мы лишены возможности видеть, что творится за го-ризонтом, но мы точно знаем, что там что-то есть. Культура возможна только если она противопоставлена чему-то, находящемуся вне нее. Это «что-то» может пониматься как не-культура (природа, Бог и др.) или же как другая культура (в архаических культурах часто эти модели накладываются друг на друга и другая культура трактуется в качестве не-культуры).
В широком смысле вся культура является текстоморфной, параллели между культурой и текстом многочисленны, и они буквально напрашива-ются. Как и текст, культура в целом представляет собой, в первую очередь, определенный комплекс информации. Подобно тому как различные тексты несут в себе разную информацию, так и различия между культурами суть раз-личия информационные. Далее, подобно тому как содержание текста неотделимо от его структуры, культура не является пассивным носителем информа-ции, ее содержание неотделимо от ее структуры (применительно к русской культуре это положение было недвусмысленно заявлено уже славянофилами, позже его развивал В. С. Соловьев) Внутренняя структура культуры неразрывно связана со структурой ее внешних связей (аналогичных внетекстовым связям), со-противопоставленность культуры природе, Богу, другим куль-турам. В этом аспекте структура культуры гарантирует ее внутреннее единст-во, идентичность (ее, как некогда говорили, самость), равно как и отличия от других культур.
Противопоставление «культура ↔ не-культура» аналогично оппозиции «текст ↔ внетекстовая реальность», в то время как противопоставление «культура ↔ другая культура» находит аналогию в понятии интертекстуаль-ности. То же самое может быть сказано и относительно проблемы границ культуры. Граница культуры одновременно и является и не является частью этой культуры. Таким же образом и в тексте его рамка (например, имя авто-ра, заглавие, эпиграф и т. п.), структурные функции которой подробно иссле-дованы Ю. Л., и является и не является частью этого текста. Структурные параметры здесь неотделимы от прагматики — все зависит от точки зрения, с внутритекстовой (внутрикультурной) позиции граница относится к внешне-му пространству, с внетекстовой позиции — к внутреннему. Подобно тому как внетекстовая реальность является по отношению к тексту не исходным, но производным от него образованием, так и в культуре противопоставляе-мая ей не-культура является производной от нее. Не-культура всегда специ-фична именно для данной культуры. То же самое касается и «другой» куль-туры. Отношения культуры с другими культурами и внеположенной (данной) культуре реальностью имеют диалогическую природу.
Культура пребывает в постоянном диалоге с внешним по отношению к ней пространством, структурируя его по своему образу и подобию. Но этот же диа-лог экзистенциально значим и для самой культуры, в его ходе она приобретает и развивает свою идентичность (свою самость), чем больше внешних связей, чем они разнообразнее, тем, в конечном счете, богаче культура. Однако еще большее значение диалог играет в качестве внутрикультурного процесса. Выше уже было сказано о важности автокоммуникации (коммуникации в канале «Я — Я») в культуре. Результатом автокоммуникации является, с одной сторо-ны, расщепление «Я» на Я -передающего и Я -получателя информации (напри-мер, расщепление во времени ср. дневники, мнемонические записки и т п), с другой стороны, автокоммуникация является средством постоянного поддер-жания самоидентичности. Культура может быть интерпретирована и как текст, и как (коллективное) сознание. Сознание, которое является самого себя читаю-щим текстом, — эта конструкция кажется парадоксальной лишь на первый взгляд. Аналогичным образом определяет жизнь Калеви Кулль — в прошлом профессор теоретической биологии, ныне доцент кафедры семиотики Тартуско-го университета: жизнь — это самочитающий(ся) текст (См. Kull К. Organism as self-reading text. Anticipation and semiosis // International Journal of Computing Anticipatory Systems Vol 1 1998 P. 93—104 (в эстонском вари-анте заглавие этой статьи еще выразительнее «Жизнь как себя-читающий текст») Жизнь не может быть определена ни в биохимических, ни в чисто биологических тер-минах, жизнь — это семиотический процесс (ср. Kull К. , Lotman M. Semiotica Tartuensis Jakob von Uexkull ja Jun Lotman // Akadeemia 1995 № 12 Lk 2467—2483)). Поддержание жизни обеспечивается постоянным «чтением» и интерпретацией своего жизненного кода — генетической информации (синтез белка есть процесс интерпретации клеткой собственной ДНК), поддержание культурной самоидентичности обеспечивается постоянной интерпретацией культурного кода — комплекса необ-ходимой для существования данной культуры информации, содержащейся в самых разнообразных текстах этой культуры.
Как уже было отмечено, основными функциями культуры, по Ю. Л., явля-ются мнемоническая (культура — это коллективная память, текст, состоящий из множества текстов), коммуникативная (передача текстов по различным каналам связи) и креативная (создание новых текстов). Однако новое является новым лишь на фоне старого, новый текст всегда связан диалогическими отношениями со старыми, хранит в себе память о них. Итак, подобно тому как отдельный знак лишен единичного существования — ему необходим дру-гой (объект в семиотике Пирса, другие знаки — в семиологии Соссюра), тексту необходимы другие тексты, а культуре — другие культуры. Знаки образуют тексты, тексты — культуру, культуры — семиосферу. Подобно тому как про-странство культуры образуется всеми текстами, созданными, создаваемыми и могущими быть созданными в данной культуре, так и семиосфера — это культура всех культур и среда, обеспечивающая возможность их появления и существования (Понятие семиосферы, ныне активно используемое не только в семиотике культуры, но и в биосемиотике, было введено Ю. Л. по аналогии с понятием биосферы В. И. Вернадского (ср. Вернадский В. И. Биосфера. Мысли и наброски M., 2001) и под влияни-ем его концепции (см. Лотман Ю. M. Письма 1940—1993 M., 1997 С. 629-630). Вместе с тем следует подчеркнуть, что предпринимаемые иногда попытки идентифи-кации семиосферы с ноосферой Вернадского представляются малоперспективными. Для Вернадского ноосфера — новое состояние биосферы, формирующееся под воздей-ствием человеческой деятельности, причем Вернадский, во-первых, настаивает на ее гео-логической природе, а во-вторых, концепция ноосферы приправлена мистикой природы в духе H. Федорова (чтобы не сказать — Мичурина) «Ноосфера есть новое геологи-ческое явление, впервые человек становится крупнейшей геологической силой < > Перед ним открываются все более и более широкие творческие возможности. И может быть, поколение наших внуков уже приблизится к их расцвету» (Вернадский В. И. Био-сфера С. 175—176) Это написано в 1943 г, подросшие с тех пор поколения внуков и правнуков склонны называть этот расцвет экологическим кризисом).
«Ни один семиотический механизм не может функционировать как изоли-рованная, погруженная в вакуум система. Неизбежным условием его работы является погруженность в семиосферу — семиотическое пространство» (Лотман Ю. M. Семиосфера С. 642).
Семиотические системы любого типа — при всем их разнообразии и оче-видных различиях — обладают определенной общностью. «Инвариантная модель смыслопорождающей единицы подразумевает ее определенную ограниченность, самодостаточность, наличие границы между нею и вне ее лежащим семиотическим пространством. Это позволяет определить смысло-порождающие структуры как своего рода семиотические монады, функционирующие на всех уровнях семиотического универсума. Такими монадами явля-ются как культура в целом, так и каждый текст, включая и отдельную человеческую личность, рассматриваемую как текст» (Там же С. 640—641). Такого рода семиоти-ческими монадами кроме текста и культуры являются также и отдельный знак, и семиосфера в целом.
Михаил Лотман